О постперестроечной судьбе народного писателя Белоруссии Василя Быкова поведал известный историк Рой Медведев в своей статье «Русский язык на просторах СНГ»[644]. В.Быков в последний период своей жизни стал ярым националистом, одним из лидеров БНФ (Белорусского народного фронта), который на президентских выборах потерпел сокрушительное поражение. Быков заявил себя противником союза Белоруссии и России, якобы реанимирующего советскую имперскость. «Свою последнюю повесть “Час шакалов” – яростный памфлет против Лукашенко и самих белорусов – Василь Быков написал за границей в 1998 г… Он умер в возрасте 79 лет, находясь в состоянии тяжелой депрессии»[645]. Трагический парадокс: воин, с оружием в руках завоевывавший Победу, отказался от нее; писатель, воспевший бессмертный подвиг партизан и всего белорусского народа, фактически изменил своим прежним литературным героям. Быков отвернулся от своих фронтовых товарищей, разорвал дружеские отношения с писателями России.

Р. Медведев в связи с темой русского языка упоминает также Чингиза Айтматова. Его судьба сложилась более счастливо. Он стал дипломатом, послом суверенного Кыргызстана в демократических странах Европы. Но трагическая тема в его творчестве, когда-то прозвучавшая так мощно и вместе с тем лирично, прервалась, его слово о трагедиях новой, наступившей эпохи мы так и не услышали.

Виктор Астафьев попытался возделывать ту же ниву, но по-новому, однако потерпел неудачу. Его роман «Прокляты и убиты» (Книга первая «Чертова яма») продемонстрировал лишь крайнюю степень ресентимента, мстительности по отношению к советскому военному прошлому. Кто усомнится в этом, пусть разыщет и прочтет старую (1995 г.) рецензию талантливого критика Игоря Дедкова на этот роман, не без сарказма озаглавленную: «Объявление вины и назначение казни»[646]. «Почему бы не определить “Чертову яму” как физиологический очерк красноармейской казармы по состоянию на осень-зиму 1942-43 года, – пишет критик, – и это будет не самое приблизительное из определений»[647]. «Да, да, разумеется, страна наша – чертова яма. (Кто припечатает эту страну покрепче, тот молодец)»[648].

Мстительная озлобленность художника – даже небеспричинная, небезосновательная – сразу сужает кругозор, упрощает (или, лучше сказать, уплощает) его мировидение. В лучшем случае она может породить хлесткую публицистику, язвительный памфлет, пламенную сатиру, наконец. Но эпические и трагические события и жанры художнику, впавшему в ресентимент, уже вряд ли покорятся. Писателю-трагику нужны совсем иные художнические качества: незаурядное историческое чутье, погружение в глубины жизни, в ее нюансы, парадоксы, в потаенные переплетения полярных тенденций. Ему необходима особая широта ума и души, особая чуткость сердца. Всего этого у вышеназванных мастеров трагической темы, взявшихся за перо в ситуации общественного надлома и перелома, либо вовсе не нашлось, либо просто-напросто не хватило.