– В Бангладеш, – сказала она, – физический контакт – совершенно обычное дело. Мы обнимаемся, постоянно держимся за руки.

Вы можете, даже просто идя по дороге, увидеть мужчин, которые идут, держась за руки. А если кто-то заболеет – особенно кто-нибудь почтенный, вроде лидера секты в Гухолаксмипуре, – из-за беспокойства физический контакт становится лишь интенсивнее. Последователи очень любили этого человека, считали, что он близок к Богу. Когда он лежал на смертном одре, люди приходили к нему, чтобы в последний раз его коснуться или прошептать молитву ему на ухо, или протереть его тело губкой, или предложить ему глоток молока или сока.

– Это один из здешних обычаев, – объяснила Хан. – Вливать воду в рот умирающему.

Многие подходили к его постели, наклонялись к нему, давали ему воды…

– …а он постоянно кашлял, – продолжила она. – Туман был повсюду на их…

По-моему, она собиралась сказать «лицах», но я по глупости перебил ее:

– Туман?

– Ага, слюна, – ответила Хан. – Кашель. Так что слюна была… Люди сказали нам, что он кашлял, а его кашель, слюна – на телах, на руках…

На этом она замолчала, позволив мне самому достроить общую картину. Затем добавила, что мытье рук, в отличие от держания за руки, не распространенный обычай в Бангладеш. Неудачливые последователи и родственники, скорее всего, уходили с последних аудиенций, испачканные слюной преподобного, а потом терли глаза, принимали пищу грязными руками или позволяли вирусу еще каким-то способом попасть в организм. Если вы не моете руки, вам может и сок финиковой пальмы не понадобиться.

84

84

В течение трех дней я несколько раз посетил ICDDR,B. Это комплекс зданий, скрывающийся за высокой стеной в Мохакхали, районе Дакки. Кроме Хан и Гарли, я пообщался с несколькими высокопоставленными администраторами и талантливыми молодыми учеными, от которых я узнал множество точек зрения и идей, связанных с вирусом Нипах. Но самый потрясающий момент случился, когда мое такси, пробравшись через сумасшедшее дорожное движение Дакки, подъехало не к тем воротам комплекса, я оказался немного дезориентирован и в результате вошел не в ту дверь, попав не в элегантное здание, в котором располагалась исследовательская программа Стива Лаби, а в старый Холерный госпиталь.

Заботливый бангладешец, заметив, что я заблудился, спросил, куда мне нужно, и показал, куда мне идти: нужно просто пройти больницу насквозь. Охранник открыл следующую дверь и отдал мне честь. Никто не попросил меня даже назвать себя. Я оказался незваным гостем в большой открытой палате, где стояли ряды из десятков коек. Некоторые из них были пустыми, незастеленными, с матрасами из красного или зеленого винила с отверстием для больничного судна посередине: холодные, практичные, готовые принять нового пациента. На многих других койках лежали худые, костлявые, страдающие пациенты, печальные люди с коричневой кожей – кто в одиночестве, кого тихо утешали родственники. И тут в огромную палату с людьми, которые с нетерпением ждали врача, вошел я, белый человек с чемоданом. Одна женщина поймала мой взгляд, потом что-то прошептала своему ребенку, которого держала за руку, и показала на меня. На улице подобный жест мог означать ленивое любопытство или, может быть, прелюдию к выпрашиванию милостыни, но здесь он явно говорил о надежде – глубокой надежде на избавление, направленной, правда, не туда, куда нужно. Я отвел глаза и пошел дальше, отлично осознавая, что у меня нет никаких навыков, знаний, подготовки или лекарств, которые могли бы помочь этой женщине и ее ребенку – от чего мне стало еще хуже. Новые коридоры, новые двери, новые охранники, отдающие мне честь, – и я в конце концов добрался туда, куда нужно, чтобы взять новое интервью.