Он испугался, когда вдруг почувствовал руку на своем плече, и в тот же миг понял, что, должно быть, уснул. Вернулся шум машин, гул далекого механизма, вокруг раздавались шаги. Ему было так холодно, словно он провел ночь в холодильнике, его руки превратились в онемевшие мясистые придатки, а связанные ноги словно отмерли.

– Помогите! – прохрипел он, покачал головой и едва не задохнулся, почувствовав во рту тряпку, которая успела затвердеть и стать липкой. – Да развяжите же меня!

Над ним переговаривались люди. Дети. Один из них толкнул его ногой, как толкают лежащего зверька, проверяя, не сдох ли он.

– Да помогите же мне! – закричал он и принялся брыкаться, чтобы не оставить никаких сомнений в том, что он не сдох. Проклятье, пусть даже он не говорит по-испански – неужели так трудно понять, чего он хочет? – Развяжите меня, прошу вас!

Он снова почувствовал руки на теле, маленькие руки с ловкими пальцами, но они не развязывали узлы, не распутывали веревки, они обыскивали карманы его брюк и рубашки. В голосах зазвучало разочарование, когда руки не нашли ничего: ни бумажника, ни денег, ни ключей.

– Эй, проклятье! – взревел Джон, но дети не собирались помогать ему. Похоже, они совещались, потом их шаги удалились, шурша по мусору, и все его крики не вернули их обратно.

И он снова остался один, потерянный, чувствуя, как сбегают по телу струйки пота. Который, вне всякого сомнения, привлечет животных. Вообще, разве в его положении виновата не Урсула? Только потому, что она бросила его, он попал в ловушку своих похитителей. Если однажды его труп найдут здесь, она узнает об этом и ужаснется, и поделом ей.

Кто-то захныкал, и через некоторое время Джон понял, что это он сам. Дрожь охватила все его тело, связанные конечности болели, но он не мог сдержаться. Ему было очень плохо; наверняка все дело было в вони, навязшей на языке, проникшей в каждую пору его тела, угрожавшей разложить его. А еще теперь ему было жарко, ужасно жарко, язык пересох и распух, напоминая резиновый мячик во рту.

Шуршание приближалось. Шаги? Крысы? Пусть сожрут, какая ему разница. Но они не жрали его, они сожрали ремень на спине, а когда они сделали это, руки безжизненно обвисли вдоль тела, словно неживые, словно уже не принадлежали ему; кровь стучала и пульсировала, словно собираясь взорвать их.

Потом их зубы потянулись к горлу, но там они стали похожи на руки, развязывавшие, теребившие и тянувшие веревки, и наконец с него сняли мешок. От яркого света на глазах выступили слезы. Над собой он видел только бесконечный серый цвет, а на его фоне – размытое лицо темноволосой женщины.