– Урсула… – счастливо произнес он.

Урсула что-то сказала, и он удивился тому, что она говорит с ним по-испански. Когда боль отпустила икры, стало щекотно. Она протянула ему руку; у нее было широкое лицо ангела и темные, словно колодцы, глаза. Она помогла ему встать, помог и ребенок, находившийся рядом с ней, но стоять было больно, ноги болели, словно открытые раны, а когда он осмотрел себя, то заметил, что его ботинки пропали.

– Как подло, – сказал он ей. – Это были сшитые на заказ туфли за шесть тысяч долларов.

Она просто посмотрела на него, разрешила опереться на себя, и они медленно пошли вниз по склону мусорного холма к двери, на которой висела клетчатая тряпка. За ней было темно и тесно. Кто-то поднял ему голову и дал попить теплой воды с металлическим привкусом, но она намочила язык и горло, тело впитало ее, а когда стакан опустел, ему разрешили лечь и поспать.

Он то и дело просыпался от лихорадочных снов, выныривал из измерений страха и отчаяния, с криком вскакивал – и чувствовал руку, которая была рядом, укладывала его обратно, подносила к губам стакан воды. Мягкий голос, которого Джон не понимал, но тот говорил с ним успокаивающим тоном, пока он снова не проваливался в темноту.

Его сердце безумно стучало в этом времени без меры, используя удары половины жизни, чтобы выгнать яды из его кровеносной системы, чтобы убить возбудителя болезни, прогнать с потом кошмары. Он тонул в поту, колотил руками, слышал собственный плач, жалобы и стоны, пока забытье не уносило его обратно.

Она говорила с ним, пела ему странные песни. Это была не Урсула, нет. У этой женщины была бархатная коричневая кожа и печальный взгляд. Она охлаждала ему лоб влажными платками, когда ему было жарко, когда пекло глаза, а сердце грозило взорваться. И время от времени она клала руку ему на грудь и заклинала неведомых богов, пока веки не тяжелели и не возвращался сон.

Джон проснулся и почувствовал, что жар спал. Он ослаб, от малейшего усилия начинало колотиться сердце, но голова была ясной, тело легким, взгляд осмысленным. Он помнил, что произошло, и знал, что его спасли.

Там висела занавеска, которую он помнил, занавеска из клетчатой ткани, и она просвечивалась, поскольку снаружи был день и сияло солнце. Слышались голоса, далекие крики, близкие разговоры, сотни людей повсюду. Стучал металл, камни укладывали на камни, все были заняты. И все это было пронизано едким запахом мусора, дыма, разложения и гниения.

Воздух был грязным. Он сам был грязным. Кожа казалась жирной на ощупь, покрытой несмываемой пленкой, белье заскорузло и мешало двигаться, кожа головы немилосердно чесалась… Коснувшись подбородка, он обнаружил бороду, да еще какую, великий Боже! – сколько же он болел? То была уже не щетина, а мягкие длинные волосы настоящей бороды, какой у него никогда не было.