Петр Абрамович на шею бросается в ажитации:

– Ой, кого я вижу! Костик, дорогой мой человечек! Снова решил старика навестить, молодец!

Одет Петя по-праздничному, он и раньше в затрапезе не ходил, но сейчас выглядит особенно: брюки темные со свежеотглаженной стрелкой – обрезаться можно, голубая рубашка, пиджак светло-кофейный и платок шейный в горошек. С ума сойти. Со своими не сильно поредевшими сединами ни дать ни взять модный режиссер или актер. Ведет в гостиную, краем глаза успевает заметить Костя, как преобразилась квартира Петина: никаких выгоревших обоев с рисунками, стены в нежно-салатовой краске, большая люстра, совсем другая мебель, паркет свежим лаком сверкает.

Хозяин торопится поделиться:

– Видишь, шикарно живу! Ремонт сделал, диваны и шкафы старые выбросил. Не хуже, чем в вашей Америке, правда?!

Сияет Петр Абрамович, радушие источает, без умолку рассказывает о своей жизни, наладившейся благодаря Костиному подарку (подчеркивает сие обстоятельство), а тому вдруг кажется: изменился старик, суетливости в нем вроде меньше, особого рода солидность появилась, уверенность, даже, может, чересчур, нарочито демонстрирует: мы теперь сами с усами, живем не хуже других.

– Надолго сюда, по каким делам? – интересуется Петр Абрамович, раскладывая по тарелкам еду, купленную, не преминул отметить, в отреставрированном и дорогущем Елисеевском.

– Сам не знаю. Роман заканчиваю, последние две главы остались, о России речь идет, хочу впечатления освежить.

Вроде бы правду говорит: действительно, две главы осталось, но разве этим цель приезда исчерпывается… Не объяснишь, что невмоготу на одном месте сидеть, что куда-то гонит несбывшееся, незавершенное, несостоявшееся, и становится он перекати-поле, ветрам и неясным побуждениям доступный. Не объяснишь это старику, внезапно вкус к сытой жизни ощутившему, не поймет.

– Освежай, Костик, у нас жизнь веселая. Одних ночных впечатлений на три романа хватит. Однако будь осторожен: посольство ваше всех американцев в Москве предупреждает, чтобы бдительными были и скопления людей избегали – по телевизору говорили. Теракты вроде готовятся. Врут власти, а может, намеренно пугают, кто их разберет. Я ко всему уже привык, а тебе повнимательнее быть надо. Не афишируй свое американство, понял?

После обеда с возлиянием укладывается Костя часок-другой покемарить. Перед сном решает позвонить Лере и Генриху. Остальные звонки – потом, можно и завтра, да и немного номеров московских в его записной книжке, пальцев одной руки хватит пересчитать, но римским знакомым – безотлагательно. Почему, не может себе объяснить, однако импульс именно таков – сейчас. Тянется рука к трубке и замирает: они ему, наверное, больше нужны, чем он им. И вправду, чем Костя заинтересовать может альбиноса, судя по всему, около самой верхней ступеньки власти трущегося, и его знающую, по ее словам, всех и вся, вхожую в любые дома жену? Богатством своим, которое по здешним меркам не столь уж значительное, тем, что в Америке обретается? Лет десять-пятнадцать назад мог бы еще как заинтересовать их и таких, как они, но не сегодня, когда денег у них, похоже, навалом, когда на страну его смотрят косо, злорадствуют: сунули, идиоты, голову в иракский силок, вот и расхлебывайте. И, однако, решает позвонить: по тону разговора определит: говорят, чтобы отделаться побыстрее, или и впрямь рады слышать.