Домашний номер молчит, автоответчик не срабатывает. День будний, оба на работе, наверное. Звонит по мобильному Лере. Среди шорохов и попискиваний различает ее характерное «алоу», будто слабое эхо в лесу отзывается.

– Здравствуйте, Лерочка, это Константин Ситников. Звоню на сей раз из Москвы. Прилетел сегодня. С прошедшим женским днем!

– Приветики! – Лера, похоже, обрадована. – Где вы остановились? О, совсем близко от нас. Что делаете завтра? Ничего не делаете, понятно. Я сейчас в цейтноте, дайте ваш телефон, я освобожусь и позвоню. Завтра мы встречаемся, лады?

Ну вот, а он, мнительности подверженный, сомневался… Значит, чем-то все же интересен.

Вечером Петр Абрамович и Костя гуляют по Тверской, сияющей, сверкающей, зазывной, ныряют в переулки со светящимися окнами шести-восьмиэтажных домов новой постройки, везде уйма машин, заторы, пахнет бензином, заходят домой переодеться, сменить обувь и отправляются в театр. Петя расстарался и купил билеты в «Сатирикон» на «Ричарда III». Премьерный спектакль, с Костей Райкиным, объявляет, гордясь собой.

В фойе и в зале Костя с интересом разглядывает публику. Почти нет пожилых, то ли разлюбили старики театры, то ли билеты не по карману; пары средних лет и молодые, одеты модно, женщины красивы, ухожены, как было в Москве, так и осталось; невольно сравнивает с «Метрополитен» и «Карнеги», сравнение в пользу москвичей.

Райкин бесподобен, ему даже горб, хромота и «сухая» рука идут. Отвычного от такого театра Костю удивляет все. Декорации, точнее, их отсутствие – вместо дворцовых интерьеров на фоне грязно-белого задника рисованная, каким-то образом открывающаяся дверь, фигуры из картона, перетаскиваемые с места на место, стол в рост человека, на который Райкин запрыгивает с ловкостью циркача, огромная голая железная кровать с панцирным матрацем, такие же огромные музыкальные инструменты, на которых никто не играет… Актеры одеты бог знает во что – шекспировской эпохой и не пахнет. Но не это главное, не это ставит Костю в тупик: во время рассказа горбуна Ричарда, с ужимками описывающего очередное кровавое зверство, зал хохочет. Почему они смеются? Разве смешно то, что злодей без конца обманывает своих легковерных жертв и убивает одного соперника за другим? Может, потому, что убийства как бы не на самом деле, понарошку, условны: расстреливают струями красного вина, забивают подушками, душат газетами, топят в волнах белого шелка. Это же трагифарс, повторяет Костя, чего от него ждать, соответствия реалиям жизни? Но, может, оттого и хохочут вокруг, что видят эти самые реалии, проступающие сквозь струи вина-крови и маску из газет на голове очередного бедняги, прикрученную скотчем. Сочувствует зритель горбуну-убийце, вполне даже восхищается им: как ловко обманывает он легковерных простофиль и «мочит», «мочит», «мочит»… Серийный киллер какой-то. Притом безобразно-обаятельный. И в жизни здешней точно так же – абсолютная норма, когда вокруг обманывают, жульничают, даже убивают, но уже не понарошку. Горбун Ричард – своего рода положительный герой?! Шекспир бы в гробу перевернулся. Таким задуман спектакль. Выходит, зритель не просто так хохочет – игра эта ему подсказана. То-то и ужас…