И только в эмиграции, отгорев и остыв, озаботившись сугубо прозаическим: как заработать деньги, чтобы не подохнуть, он понял – да не было никакой победы в тот август, и никто ничего потом не грабил, ибо грабить было нечего. Не ради призрачной свободы строили баррикады, а вовсе ради другого, сами того не ведая. Ведал кто-то другой, стоящий над толпой. И пусть строившие баррикады считали в эйфории, наполняясь величием момента, что на их глазах, с их участием менялась Система, уходил в прошлое преступный строй. Да, так было, но было и другое, разрушившее надежды: быстротечная схватка за власть, следовательно, за право иметь, владеть, распоряжаться, лозунги помогали окрепнуть духом молодым голодным волкам, ощерившим клыки в борьбе со старыми матерыми волчарами, не желавшими отдавать свое. Грызлись за право дележки. И волчары не выдержали, ушли из леса. А через десяток лет новые голодные волки вытеснили из леса заматеревших за отпущенный им срок. Так все просто – и недоступно пониманию было тогда. И в эту минуту, при виде жалкой горстки митингующих, мечтающих о России без Путина, о беспутной России, вновь возникли сожаление и горечь, но уже по поводу этих самых людей, ничего за душой не имеющих, кроме прекраснодушия, пытающихся забыть, как страшный сон, того, против которого митингуют, а он есть и будет, и страна совсем другая, похоронившая иллюзии (большинство с радостью – и с ненавистью к тем, кто дурманил несбыточными посулами, – в этом все дело!), с вновь вселившимся в души страхом, словно и не было тех немногих лет, когда дышалось и жилось с наивной верой, что все можно изменить, когда ходили на площади – символы силы тогда и признаки бессилия сегодня.

Русский человек от выдумавших слова приволье и раздолье происходит, не существующие ни на каком другом языке. Поди поспорь с князем Одоевским. Приволье и раздолье – призраки свободы, вековечная неосуществленная мечта. Мечтой и останется, мысленно произносит Костя, продирается сквозь толпу, направляется к продавцам цветов, где покупает букет умопомрачительно пахнущих чайных роз, затем в Елисеевский гастроном за французским шампанским и швейцарским черным шоколадом – и вниз, к Страстному бульвару и Трубной площади.

В прошлый свой августовский приезд он проходил места эти обочь, как бы по касательной, торопясь к милым сердцу и согревающим душу Чистокам, сейчас же, судя по адресу, попадает в самую сердцевину напрочь перестроенного района: Лера и Генрих близ Трубной улицы живут, идущей параллельно Цветному бульвару. Это он себя проверяет, не забыл ли город, в котором родился.