– Вы что, всерьез верите в то, что говорите? Ну, знаете… – чернявый разводит руками, как бы ища поддержки у сидящих за столом. – Наивные альтруисты… – повторяет и опять ощеривается, не то улыбнуться хочет, не то гримаса у него такая. – Да все эти иллюзии давно похерить надобно! Американцы – самые справедливые, самые честные, добрые, да? И это после всех скандалов, после жульничества корпораций, после нападения на чужое государство под сомнительным предлогом, наконец, после издевательств над заключенными! Чья бы корова мычала… Вы не лучше других, вы такие же, как все, пора зарубить на носу. Только лицемерно врете себе и остальным. И хватит заклинаний по поводу стран-изгоев и прочего – после Ирака номер этот у вас не пройдет!

Костя решает не отвечать – пускай чернявый душу отведет. Выпивает полную рюмку водки, потом еще одну, закусывает мясом и чувствует, что начинает всерьез хмелеть. А за столом, словно наэлектризованные чернявым, не слушают друг дружку, пытаются перекричать, и все, как один, костерят Америку. Далась она им…

Как-то само собой опять на Россию перебрасываются, чернявый вспоминает, что Костя на его вопрос так и не ответил, и опять подступает: что гость думает о стране своего бывшего проживания? Откровенно, без утайки. Или по-прежнему нечего сказать?

Вот тип, какую мерзкую фразочку сочинил. Бывшего проживания… Ладно, хотите без утайки? Получайте, только потом не обессудьте.

– Почему же? Есть что сказать. Я вам, господа, де Кюстина напомню, был такой французский путешественник, ездил по России лет эдак… во времена Николая. Потом по горячим следам написал об увиденном. Вы наверняка читали. Почти дословно передам. Такое общество, какое русские устроили для себя, служить может только их потребностям. Нужно быть русским, чтобы жить в России, а между тем с виду, внешне, все здесь так же делается, как и в других странах. Разница только в сути явлений.

Тишина над столом нависает. Нехорошая, давящая. Не смотрят на Костю, глаза уводят. А в Косте упрямство взыгрывает, наперекор логике, здравому смыслу, осторожности, наконец, действовать хочется, знает за собой грех этот, но заливает мозг мгновенная, моментальная ярость – признак резко скакнувшего давления. Давление и испортило сердце, до операции довело, не умеет с ним бороться, да что уж теперь…

– Записки маркиза де Кюстина я читал. Премерзкая, скажу вам, книжонка. О русских – самые гадкие, презренные слова, ничего доброго, заслуживающего внимания, – доносится сочный баритон с противоположного конца стола. Говорит возвышающийся над сидящими ширококостный мужчина лет под пятьдесят с сановитым, крупной лепки лицом. – Все раздражало его, диким казалось, варварским. Цитировать этого русофоба малопочтенное дело, скажу я вам, уважаемый господин, как вас там по имени.