Генриха он давно не видел, альбинос с видимым удовольствием пожимает ему руку, расспрашивает о делах, о том, как роман пишется: видно, Лера доложила. Странное ощущение: кажется, умный, образованный, приятный человек, располагает к себе, привечает Костю, а чужой. Сызмальства сидит в Косте неистребимая черта: не переваривает он карьерой озабоченных, все равно какой. (И Америка его не изменила, потому и не голосует на выборах ни за тех, ни за других.) Тем более служит альбинос там, где порядочные люди не задерживаются, считает Костя, не изживший ребяческий, непозволительный максимализм.
Думает так о Генрихе, а руку пожимает, улыбку строит, на даче его отдыхает. Лицемерие и двуличие, друг мой, говорит себе. А с другой стороны, он что, приехал сюда нравы лечить? Тоже лекарь нашелся. Его суверенное право: быть или не быть рядом с такими людьми, принимать их со всеми их потрохами или не принимать. Он, внутри себя осуждая,
Стол накрыт в укромном уголке в тени под деревьями, там же и мангал. Начинает Генрих колдовать с заранее замаринованным мясом, насаживает на шампуры, Костя вызывается помочь, его отводит в сторонку Лера – без вас обойдется, вы гость, отдыхайте, наслаждайтесь природой подмосковной, ведет под руку по тропинке и тихо, интимно: хочу попросить об одолжении. Здесь приятели Генриха из разных контор, называть которые не хочу, двое сослуживцев; если о политике зайдет разговор, не спорьте, не высказывайтесь о власти, так лучше будет. Понимаете, вы хоть и бойфренд моей сестры, но все-таки американец… Костя кивает, не будет он ставить хозяев в неловкое положение, обещает.
О всякой всячине говорят: о каких-то назначениях, перемещениях по службе незнакомых Косте людей, о громких женитьбах на молоденьких, в том числе некоего Сережи, которого странно называют