Генрих предлагает лечь в больницу, бывшую Кремлевку, ныне ЦКБ, подлечиться, отдохнуть, он организует, Костя наотрез отказывается. Лучше помоги с билетом, хочу вылететь в Нью-Йорк завтра или послезавтра. Дочь вот-вот рожает, находит причину спешности отъезда, важную, но не единственную. Узнаю насчет брони, обещает Генрих.

Вечером приезжает Аля. С порога, едва отбившись от воскликов и ажитации Верховского, бросившегося обниматься (а видел ее от силы трижды), идет в гостиную, садится на диван, целует Костю. Выглядит скверно, осунулась, мешки под глазами.

– Ну, как ты? Они тебя… – фраза с вопросительной интонацией повисает, Аля гладит его руки, вид у нее потерянный, несчастный. Такой он ее не видел еще.

– Скажи, Аля, как они узнали про деньги? Про те, что я перевел на фирму, про сто тысяч? С этого ведь началось.

Звучит непривычно жестко, с вызовом даже, Аля вздрагивает – не ожидала, похоже, что так сразу, в лоб, без церемоний; а чего цирлих-манирлих разводить – возможно, по ее вине, оплошности, недосмотру ли, длинному языку, хотя не такой уж он и длинный (про умысел, сознательный план не хочет и думать), и попал Костя в переплет. Так что, милая, изволь ответ держать по полной программе.

– Я не знаю, Костенька, честное слово. Органы разбираются, меня допрашивали, бухгалтера, секретаршу. Знал про деньги не один человек, не утаишь ведь.

– А я думал, только ты и знала, – как отрубает.

Ты что, меня подозреваешь?! И тебе не стыдно?! – вскакивает, пятнами идет, в голосе слезы. – Ты не представляешь, что я пережила, когда деньги этим ублюдкам передавала. Последняя электричка, ночь, вагон пустой, надо выбросить пакет в окно в трех минутах езды от станции – ровно в трех минутах, секунда в секунду, фээсбэшников не видно, я одна, страху натерпелась… Я сума сходила, не спала эти дни, видишь, на кого похожа, а ты с подозрениями…

Молчит Костя, потупился, чувствует – не врет Аля, но внутри по-прежнему чужое, отторгающее, сжимается, как пружина, и не отпускает.

– Что ты делать собираешься? – вытирает глаза платком, тушь слегка размазывает, опять рядом садится.

– Уезжаю. Завтра или послезавтра. Генрих помочь обещал с билетом.

– Как же я? Ты меня бросаешь? – нелепо звучит, по-детски, с капризом. Девочку маленькую обидели, игрушку отняли. Хороши игрушки.

– А что бы ты хотела? Полететь со мной в Нью-Йорк? Я ведь не вернусь сюда больше. Тебе кататься придется туда-обратно.

– И буду кататься, если надобность возникнет. Главное, с тобой, вместе. Не бросай меня, слышишь!

Это уже слишком. Не хватало еще сцен…