15.

Ночью я спал хорошо. Ни один кошмарный сон не нарушил моего покоя. Из-за этого я весь день испытывал угрызения совести. Неужели смерть племянницы так мало значила для меня, что ее лицо не привиделось мне во сне? Уходя на работу, я обращаюсь к портрету отца:

– Папа, умерла одна из твоих внучек.

Но он не меняет своей неподвижной улыбки, и я отправляюсь в школу, еще раз убедившись, что наша семья – это сборище совершенно бесчувственных типов.

Вчера, вернувшись из бара, я отправил Амалии и Никите короткие сообщения о смерти Хулии. Первой отозвалась Амалия: «Ужасно». И добавила, что новость ее просто пришибла. Вскоре по радио началась передача Амалии. Но мне не показалось, чтобы известие, всего несколько минут назад названное ужасным, хоть как-то отразилось на ее голосе или повлияло на хорошее настроение, которое она демонстрировала на протяжении всей программы. К тому же из-за своей предполагаемой подавленности ошибок она совершила не больше, чем обычно. Это и называется настоящим профессионализмом.

Никита отозвался уже под утро, как всегда не слишком заботясь об орфографии: «Вот уш! Какая бида».

Сегодня предпочитают пользоваться для связи электронными приборами, а во времена, когда умер наш отец, все еще сохранялся обычай выражать соболезнования на бумаге с черной каймой, посылая письма по почте. Были, разумеется, и другие способы. Мама, например, поставила в подъезде стол с книгой соболезнований. В наш почтовый ящик пришло много писем в траурных конвертах. У меня, разумеется, таких не водится. И я решил, что сгодится обычный лист бумаги, чтобы написать несколько строк брату и невестке. Именно в подобных случаях мы жалеем, что рядом нет женщины, чувствительной и мудрой, которая помогла бы нам, неуклюжим мужикам, выйти достойным образом из особо сложных положений. Мужчины, они – то есть мы – все как на подбор олухи царя небесного. Кто-то скажет в свое оправдание, что такое утверждение – неприкрытая банальность, да, банальность, но не слишком далекая от истины.

Я начал так: «Дорогой Рауль и дорогая Мария Элена!» И тут меня заклинило. Суть проблемы была не в том, что сказать, а в том, как это сказать. Я провел долгие и тяжкие минуты, сидя перед чистым листом, пытаясь обрести равновесие и вдохновение с помощью бутылки коньяку, купленной накануне, хотя не так давно вернулся из бара Альфонсо, прилично набравшись. С большим напрягом мне удалось сочинить строк двадцать. И не было ни одной, которая бы не грешила той самой банальностью и тяжеловесностью и не раздражала бы своей леденящей фальшью и вымученным состраданием.