А потом пришла свобода, пришло счастье, до которого не мыслилось дожить. Ведь как думалось‑то? Все поколение считало, что нас спасет слово правды. Как только люди обнародуют то, о чем многие годы трепались на кухне, так тут же темницы рухнут и свобода… тра–та–та–та–та, тра–та–та–та.

Но все пошло вкось. Неужели этот бородатый еврей все‑таки прав, и все решает экономика? Виктор Игоревич не хотел додумывать, правильно это или туфта. И поговорить толком было не с кем. Теперь все в одиночку смотрели телевизор, потом перекрикивались по телефону, обсуждая последние новости, и опять бежали к экрану.

Потом жизнь как‑то чересчур стремительно сжалась в пружину. Виктор Игоревич не успел отследить подробности. Товары вдруг дико и неправдоподобно вздорожали. Все накопленное пошло прахом. Появились очень богатые люди. Кто они — ожившие мамонты или новый вид жизни, гнилостные бактерии, выросшие на питательной свалке? В институте пыльной завесой повисло слово "конверсия". Стали закрываться темы, пошли дурацкие разговоры, что научные лаборатории будут заниматься… сборкой компьютеров, или лужением чайников, или приборов для устранения перхоти. Виктор Игоревич еще не осознавал размер беды. Связей в научном мире было накоплено много, оставалось ощущение, что достаточно только позвонить, договориться, и ты будешь востребован. Но время физиков, лириков и чистой романтики безвозвратно ушло. Виктор Игоревич был соавтором множества статей, но из длинного списка авторов выбирали и звали куда‑то — в дело, не его — завлаба, а неприметного младшего сотрудника, и тот поспешно со всем семейством перебирался в штат Алабама или в Германию, или в Париж — словом, туда.

Виктор Игоревич объяснял свои просчеты отсутствием деловой хватки, но ведь раньше была! А между тем лабораторию прикрыли. Его не уволили за ненадобностью, а перевели в другой отдел старшим научным. Зарплату положили, не скажешь — нищенскую, потому что по самым скромным подсчетам нищий должен получать в месяц значительно больше, чем он, доктор наук. Что еще сказать? Облысел, как‑то вдруг весь пропылился. На работу ходил два раза в месяц, получал свои жалкие рубли. Институтское начальство пропадало за границей, наводило какие‑то мосты, оформляло контракты, а в отделе жизнь текла в полном соответствии со старой социалистической формулой — вы не платите, мы не работаем. Два раза в неделю Виктор Игоревич ходил в библиотеку, а прочие дни проводил дома. Часами сидел за письменным столом над чистым листом бумаги, а если Марина входила в комнату, он вздрагивал и начинал быстро писать, прикрывая, словно школьник, ладошкой свои жалкие формулы. Это от жены‑то! А может и не формулы он писал, а мемуары, подводил итог своей опустевшей вдруг жизни.