— Откуда у тебя эти часы?

Невиннейший, кажется, вопрос, что же так пугаться, с чего у Марины голос дрожит, вот–вот взовьется криком. Он, помнится, еще подумал тогда, что она привязалась к Варьке? Хочет, чтобы ее дочь тоже что‑то "бесконечно застирывала"?

— Купила.

— А это?…

— Стразы. Камни такие — искусственные, — голос дочери тоже набирал высоту. — Ну что ты на меня так смотришь? Я тебе тысячу раз объясняла, что о человеке в банке судят по трем вещам : обуви, сумке и часам. А это хорошая швейцарская фирма. И сейчас принято украшать часы стразами. На бриллианты я еще не заработала.

Ему бы пойти в другую комнату и посмотреть, уже что‑что, а стекляшки от бриллиантов он бы отличил. Не пошел, опять стал слушать, чем хорош Кириенко. Пусть женщины сами разбираются.

Но наступил день, когда Игорь Сергеевич дольше обычного задержал на дочери взгляд и остолбенел вдруг. Он не узнал свою девочку. Перед ним стояла красивая, даже, пожалуй, очень красивая, прекрасно одетая женщина с ногами "от под мышек", необычайно яркими, блестящими волосами, с каким‑то особым изгибом талии и чужими, пухлыми, как бы распущенными губами. Во всем этом был тщательно скрываемый налет вульгарности. Или не было этого налета? Просто она была пленительна, обворожительна… и этот откровенно надменный и притягательный, словно у женщины–вамп взгляд! Он только и нашелся спросить:

— Откуда у тебя этот костюм? И серьги…

— Как откуда? Купила, — и быстро ушла, хлопнув дверью, а Марина вдруг привалилась к спине мужа и заплакала, приговаривая: "Я не могу больше… не могу!"

Тон этих всхлипов был явно истеричным, так не начинают разговор, на этой ноте его кончают после долгой брани. А что он, собственно, спросил? Их семья никогда не болела вещизмом, но каждый имел право на самобытность. Хочешь одеваться модно, красиво — пожалуйста. Сама заработала, сама купила.

— Ах, заработала? — прямо‑таки взвизгнула Марина.

Здесь ее и прорвало. Он, Виктор, живет в скорлупе, в коконе, в футляре, и она, Марина, сама виновата, потому что не открыла мужу во время глаза. Жалела его… а самому ему открыть глаза вроде бы и ни к чему. Он живет печаль свою пестуя, а дочь меж тем… а дочь… Дальше Марина говорить не могла, слезыдушили горло, как удавка.

— Да говори же, черт побери! Что у нее — чума, СПИД, долги, угроза жизни?

Марина с трудом прикурила, закашлялась, потом вдруг начала икать через слово:

— Ты знаешь, я не ханжа. То, что у нас было под запретом, у них вылетело на свободу. Бойфренд — так это у них называется.

— Ты про Антона, что ли? Я думал, это называется жених. Что‑то он у нас последнее время мало бывает.