Хэнк наблюдал за мной с коварной усмешкой. Потом спросил:
– Чем это ты так удивлена?
– Я не знала, что он в Нью-Йорке.
– А где же ему быть?
– Не знаю. Просто, когда он ушел, я решила, что он и из Нью-Йорка уехал.
– Нет. Он все время тут болтался. Какое-то время работал в доках Адской Кухни. Потом перебирался из одного района в другой, и мы почти совсем перестали общаться. А затем прошлой весной я случайно наткнулся на него на улице в Ред-Хуке.
– Где же он жил? – спросила я.
– Я точно не знаю. Наверное, в одной из прибрежных ночлежек.
Какое-то время мы оба молчали.
– Ну, и как он? – спросила я.
– Ты и сама легко можешь себе это представить: разумеется, грязноват и несколько отощал.
– Нет, я имела в виду…
– О, тебя интересует, каков он был
* * *
Снега Юкона… моря Полинезии… тропы могикан… Вот где, как представлялось мне, бродил Тинкер все эти два года. А он, оказывается, постоянно был рядом, в Нью-Йорке!
Почему же я решила, что Тинкер непременно должен был уехать далеко-далеко? Наверное, потому что, как мне казалось, все эти тревожащие душу пейзажи в произведениях Джека Лондона, Стивенсона и Купера с детства находили отклик в его романтической чувствительной душе. Но когда Хэнк сказал, что Тинкер все это время был в Нью-Йорке, мне стало ясно: я рисовала себе его странствия в дальних краях просто потому, что так мне было проще принять его стремление уйти. Ну, как если бы он просто решил в одиночку странствовать по диким местам.
Так что эту новость я приняла со смешанными чувствами. Представляя себе, как Тинкер бродит среди множества других людей по Манхэттену, будучи бедняком во всех отношениях кроме духа, я испытывала сожаление и зависть; но еще и капельку гордости; а также капельку надежды.
Разве со временем наши пути не должны пересечься? Ведь при всей царящей здесь неразберихе и многочисленных случайностях Манхэттен имеет всего каких-то десять миль в длину и одну-две мили в ширину.