Если кто-то хочет лучше узнать свой долг, для этого нет надежнее средства, чем размышление над Книгами, вдохновленными Богом, поскольку в них можно найти и перечень того, что надо делать, и примеры святых, чье поведение должно служить нам образцом.

Но святой Василий, восхищаясь Писанием и с удовольствием признавая за Священными книгами те достоинства, которые он описывал во многих местах своих сочинений, не доходил до того, чтобы предписать подчиненным ему монахам читать только Писание. Конечно, он вполне обоснованно советовал, чтобы молодые люди, которые предназначали себя для монашества и получали воспитание у монахов в тени монастырей, изучали литературу, подходящую для избранной ими цели, и даже внутри монастыря позволял всем, в том числе тем, кто уже принял монашеский обет, изучать любые науки и читать любые книги, которые разрешит настоятель.

Современник Василия и Григория, который разделил с ними честь своими трудами внести вклад в религиозную подготовку монахов Востока, святой Иоанн Златоуст всегда был к языческой литературе гораздо более суров и даже несправедлив. Правда, «он не жил в Афинах, как Григорий и Василий; он не жил в этом священном городе великих воспоминаний, он не брал там уроки у самых знаменитых софистов». Поэтому у Златоуста можно найти очень мало сведений относительно обучения монашествующей молодежи его времени. Когда он в ораторском сравнении как бы случайно говорит о классе, где ученикам преподают грамоту, он рассказывает нам не о том, что там изучали, а какой тогда была дисциплина в таких школах. «Дети там очень испуганы; пока учитель спрашивает одного из них, остальные повторяют урок; учитель придирчив и требователен; большинство оказываются побиты; те, которые ждут своей очереди, смертельно боятся; и если кто-то из них, более беспечный и озорной, тайком ударяет соседа, тот не смеет ответить и рассердиться; у всех умы в напряжении, все думают лишь об одном: как выйти отсюда без наказания; потом, когда урок заканчивается, они, побитые или нет, выпархивают из класса и так рады своему освобождению, что больше ничего не помнят».

Упражнения же риторов, по его мнению, способны лишь развить в человеке гордыню и дать суетную славу. Он не признает за мирской литературой никакого цивилизующего влияния; если понимать его проклятия в их прямом смысле, эта литература – источник всех бед его века. «Сочинения греков с их мнимой наукой, – пишет он, – лишь увеличивают опасное невежество молодых и погружают их в еще более глубокую тьму. Они лишь вызывают у детей восхищение мнимыми героями, которые всегда быть лишь рабами всех страстей и всех пороков, которые дрожали перед смертью – например, Ахилл и все другие у Гомера!» Как его точка зрения далека от мнения Василия, считавшего автора «Илиады» и «Одиссеи» преподавателем всех добродетелей, и от мнения Григория, говорившего, что демон отвращает людей от изучения изящной литературы, опасаясь преимуществ, которые христиане и особенно монахи могут из нее извлечь. В Лаодикее Сирийской была действительно предпринята попытка сделать то, чего хотел Златоуст, – заменить Гомера Библией и Евангелием. Два ученых из этого города, отец и сын Аполлинарии, христиане, отец – священник, сын – церковный чтец, отец – грамматик, сын – ритор, с несомненно похвальным намерением дать христианам литературные труды, пользование которыми им нельзя было бы запретить, попытались придать Священному Писанию ту форму, которая их восхищала в античных шедеврах. «Отец перевел Библию стихами, создав эпическую поэму длиной в двадцать четыре песни, в которой были описаны библейские события до царствования Саула. Из остального он сделал трагедии в духе Еврипида, комедии в духе Менандра, оды, на которые вдохновил его Пиндар. Сын преобразовал Евангелия и послания апостолов в диалоги, подобные диалогам Платона. Успех далеко не соответствовал усилиям, которых им стоило это очень трудоемкое предприятие, и уже Сократ отмечает, что в его время сочинения Аполлинариев были забыты так прочно, словно никогда не существовали. Если судить обо всех этих сочинениях по тому немногому, что нам осталось от них, а именно по переводу псалмов, нам не стоит жалеть о том полном забвении, которому рукоплескал историк Сократ. Да и если бы сочинения двух Аполлинариев в литературном смысле были так же совершенны, как произведения Платона и Гомера, уже одно уважение к Священным книгам не позволило бы обращаться с ними как с литературными сочинениями. «Сегодня, – пишет господин Буасье, – мы умеем ценить поэзию библейских рассказов, лирические порывы пророков, очарование Евангелий, страстную диалектику святого Павла, и мы склонны полагать, что христиане были не так сильно лишены литературы, как нас уверяли. Нам кажется, что они могли найти у себя несколько сочинений, которые было можно изучать в школах и которые могли бы, строго говоря, быть темами уроков для учителей и темами занятий для учеников. Но тогда никто так не считал… В них искали моральные наставления и правила вероучения. Считали, что унизят их, если используют как образцы при обучении письму». «Вдохновленные Богом Писания, – говорил Сократ, – учат нас изумительным божественным догмам, пробуждают в нас набожность и святость, увеличивают веру в душах, но не учат искусству хорошо говорить, которое необходимо для тех, кто хочет бороться с врагами истины. Ведь лучший способ побеждать наших противников – использовать против них их собственное оружие. Христиане не могут найти это драгоценное преимущество в сочинениях Аполлинариев».