Выпили.

Даже юная Оля выпила до дна свою рюмку — «Кокур» ей налили, — выпила не потому, что все пили и не пить было бы неуважительно и неприлично, а потому, что ей действительно захотелось. Выпив, она подумала, что неплохо бы ей сегодня как следует… опьянеть. Правда, «опьянеть» — это не то слово, которое пришло в Олину миленькую головку — то слово было несколько более фривольным и образным, — однако она увидела себя со стороны (хотя и без зеркала) и почувствовала вдруг, как это частенько бывало, что она актриса в приятной роли — красивой молодой принцессы. А может быть, даже и королевы. Поэтому она пожелала себе «опьянеть», а не «обалдеть», и теперь с удовольствием поводила плечиками, взмахивала ресницами, величественно и гордо улыбалась, не замечая, впрочем, что никто что-то не обращает должного внимания, не ценит ее талант. Впрочем, сейчас это было не обязательно.

Сусанна тоже выпила до дна, подумав вдруг, что хорошо бы ей хоть чуть-чуть захмелеть, потому что сидеть так, как она, все же нехорошо, а хмелеть — так уж всем… И она нарочно не закусывала ничем, а когда Александр Сергеевич, не медля, опять наливать начал, она скоренько подставила ему свою рюмку.

Так же и Оля.

О Веронике, конечно, и говорить нечего — больше всего ей хотелось сейчас дойти до бесчувствия, чтобы Валя с Сашкой уложили бы ее спать — и тогда не нужно будет ни в чем участвовать. Пока же хмель что-то не очень действовал на нее. Действовал. Но не очень.

Так что весьма дружно на этот раз у них получилось.

Но мало этого, разумеется же. Испытав одно проверенное веками средство — химическое, они теперь прибегли к другому, пусть не очень надежному. Главное ведь — расковаться, освободиться от пут обыденщины, а что это за раскованность со скованным языком? И теперь если произносил что-то Орлов, или Давид, или Майя — совсем свободно теперь говорили, разве что отдельные слова выпускали, называя только лишь первую букву, а иногда Орлов не выдерживал, проговаривался, то же и Майя — во все стороны теперь, что называется, зеленый свет был, — то никто не ахал в ужасе, а скорее наоборот — считалось это уместным. И хохотали. Каждый силился вспомнить нечто — правда, не свое, а чужое, пусть не очень приличное, но зато проверенное, эффектное и испытанное. Конечно, каждый из них мог бы сказать что-то интересное и даже забавное свое, из собственной, пусть не очень богатой, но все же не совсем же безликой жизни, да что там — мало ли! — но где уж тут разбираться. Да и боязно — вдруг не оценят? Даже Виктор-2 разошелся, тоже рассказал что-то — то ли случай, то ли краем уха слышанный анекдот. И хотя то, что он рассказал, было совсем уж неприличным, неостроумным и неуклюжим — так всегда бывает, когда берется человек не за свое дело, — но все же и это было встречено громким, хотя и слегка сочувственным, слегка презрительным смехом, и громче всех хохотала Майя, хотя ее, конечно же, покоробило то, что с такой неловкой, жалкой улыбкой рассказал ее милый супруг.