– Мотя? – ахнул Олег.

С Мотей, Санькой Моторевичем, они ходили в один садик, были одноклассниками и одногруппниками в училище.

– Да, зимой. У него ж язва. Мамка в больничку положила, а он «боярышника» напился и крякнул.

– Блин…

– С икрой! И Кузя помер.

– Как? Он вроде в Питере программистом работал.

– Херамистом, – Глеб харкнул в пыль, – воровал он. На метадон присел, а с метадона хер спрыгнешь. Ну и…

Глеб нарисовал в воздухе петлю.

– Повесился?

– Как Есенин. «И журавли, печально пролетая, уж не жалеют больше ни о ком». В Питере его кремировали, а то сюда дорого труп везти. Да и кому он всрался – дохлый Кузя?

Глеб засмеялся. С таким звуком в банке из-под кофе гремят шурупы и гвозди.

«Господи, – ужаснулся Олег, – ему же тридцать два всего».

Смех перешел в кашель.

– Так ты пока здесь? – спросил Глеб, поборов приступ.

– Да.

– У меня дела щас, – будто Олег его держал! – но надо же по-людски посидеть.

– Надо…

– Вери вэл, вери гуд. Тогда одолжи мне сотню, я отдам. Ага…

Купюра исчезла в недрах спортивных штанов.

– Не прощаемся!