— Постой, — не выдержал Шалаш, поворачивая руку так, чтобы не потерять своего паучка из виду. — Я опять перестал понимать. Тогда и впрямь получается, что Золотой век есть тоже ошибка, как и христианство? Но если жизнь для тела так же ошибочна, как и жизнь для духа, если жизнь для себя и жизнь для Бога — обе в равной степени не приносят счастья, если наслаждение и страдание суть две равных ошибки, два лика дьявола, то тогда в чём же истина?

С этими словами он вдруг с беспокойством оглянулся назад, даже, можно сказать, всего лишь быстро подёрнул назад головою, ибо какой-то мелькнувший мимо предмет показался ему смутно знакомым. Но камень ли это был, или изгиб дороги, или дерево — этого Шалаш не мог бы определённо сказать, как не мог бы и внятно описать своё мимолётное впечатление. Оно, впрочем, тотчас и улетучилось.

— Имей терпение, мой дорогой, мы приближаемся к самому интересному, — хмыкнул Дуплет с видимым удовольствием. — Ничто так не раздражает и не возмущает народы всего остального мира, как самомнение европейцев. Ну с чего это мы, в самом деле, упёрлись с тобою только в Грецию и Рим, только в Европу и христианство? А как же весь остальной мир? Быть может, именно ислам с его единобожием и единственным пророком Аллаха заключает в себе истину? Или индуизм и буддизм с их реинкарнацией и стремлением души вырваться из сансары разрубают все узлы, разрешают все противоречия и доставляют людям счастье? Но беда в том, однако, что и все другие системы ценностей заключают в себе ту же самую червоточинку, всё ту же досадную ошибку. В чём же она, наконец? Что объединяет все религии, вот ответь мне?

— Ну, пожалуй, понятие Бога, идея о Творце и твари, разделение души и тела.

— Не будем лезть в метафизические дебри, — перервал его Дуплет. — Нам сейчас интересен человек и то, что способно сделать его счастливым.

Шалаш некоторое время молчал, размышляя. Наконец неуверенно сказал:

— Ну, если говорить о счастье, о прижизненном счастье, то оно возможно при условии свободы — однако тогда неизбежен вопрос о границах свободы и об ответственности за нарушение этих границ, в том числе ответственности после смерти. С другой стороны, счастье возможно и при условии тотальной несвободы, когда ответственность перекладывается на других, — но и тогда необходимо следует мечта о награде, о воздаянии за перенесённые страдания, хотя бы уж после смерти. Получается, что общим местом для всех систем должна являться, идея бессмертия души?

— И неотвратимости наказания души! — Дуплет быстро опустил взгляд и зачем-то посмотрел, в удобной ли доступности для его руки расположен небольшой ящичек на приборной панели. — Человеческое мышление всегда было сугубо мещанским и копеечным, построенным на обязательности воздаяния. Размышляя о Боге, люди тешили себя мыслишкой, что и сам Вседержитель, подобно последней базарной бабке, прямо-таки должен и обязан за добродетель награждать, а за грех — карать. А иначе как же? В иных категориях, кроме как пошлая формула «дашь на дашь», наш разум мыслить не способен. Со всеми нашими полётами в космос, ядерными бомбами и теориями относительности мы по-прежнему, как и три тысячи лет назад, способны понимать только два регулятора: кнут и пряник. Поэтому и все религии в своих системах морали обещали людям некие награды в случае хорошего прижизненного поведения и некие наказания — в случае плохого. И вот здесь-то, в этой самой идее справедливого воздания, и спрятана единая для всех ошибка!