— Человеконенавистничество. — пробормотал ошеломлённый Шалаш. Ему вдруг стало не по себе от этих речей. Он всё более и более чувствовал растерянность и нежелание продолжать беседу на эту тему, но не знал, как остановить собеседника. Тупо смотря на свою руку остановившимся взглядом, он опять потерял паучка из виду.

— Нет, я называю это по-другому, — немедленно вскинулся Дуплет, даже обиженным тоном. — Скорее — неизбежная антропофагия, почитаемая за священнейший долг! А антропофагия есть именно то, в чём человек чрезвычайно поднаторел за всю историю своего существования, в чём он крайне многоопытен и весьма изобретателен по части способов истребления себе подобных. Что примечательно, никакая другая деятельность не доставляла человеку столь пьянящего наслаждения, такого самозабвенного удовольствия и настолько полного ощущения своего призвания и склонности к этой деятельности, как убиение своих же сородичей. Так что я буду далеко не первым и совершенно не оригинальным в своих действиях, мыслях, наклонностях и удовольствиях.

«О каких действиях он говорит?» — мимолётно подумал Шалаш, однако не стал пока об этом спрашивать, а заговорил о другом.

— Подожди-ка, — вяло сказал он, желая не столько оспаривать, сколько приостановить жутковатые речи собеседника очередным контраргументом. — Ты вот толкуешь о генетической предрасположенности, имманентных свойствах человеческой природы и прочая. Но как же быть с либеральными свободами, со смягчением законов, с отменой смертной казни? Ведь все эти послабления с течением веков всё-таки восторжествовали в среде мерзких, гнусных и жестоких йеху, которые, как ты утверждаешь, совсем не склонны к подобным нежностям! Почему ж они восторжествовали, по-твоему?

Однако Дуплет оказался готовым и к этому вопросу, поскольку ответил тотчас и без задержки:

— Итак, от самопожертвования, милосердия и искусства ты предлагаешь перескочить на либеральные ценности и свободы? Хотя бы уж попытаться оправдаться свободами, насколько я понимаю? Хорошо, давай перескочим! Ты спросил, почему в банке с пауками восторжествовали свободы? Отвечаю: да потому что йеху, в довершение к прочим своим порокам, ещё и трусливы и ленивы — только по этим причинам, а не из каких-то там благих намерений! Они разрываются между жестокостью, трусостью и ленью. Меня чрезвычайно смешат рассуждения о том, что вот, дескать, какие драгоценные плоды демократии и капиталистического общества мы имеем: это и восьмичасовой рабочий день, и профсоюзы, и неприкосновенность частной жизни, частной собственности, и многочисленные свободы — слова, веры и прочая и прочая. И что раз уж все эти достижения настолько положительны, благи и несомненны, то на вопрос: «Нужны ли человеческому обществу либеральные свободы и нужно ли их расширять?» — следует дать, конечно же, совершенно однозначный ответ: да, нужны, и да, нужно. При этом всегда почему-то упускается из виду опыт Европы, уже в девятнадцатом столетии достигшей значительных свобод и именно вследствие их достижения изрыгнувшей миру все ужасы фашизма и большевизма. Именно потому, что одни стали слабыми и изнеженными, другие и захотели их крови. То же самое было и с изнеженным Римом, побеждённым варварами. То же самое будет повторяться снова и снова: чуть лишь одни йеху изнежатся, как тотчас будут сожраны другими — ведь природа этих тварей неискоренима! Не пора ли наконец прекратить наступать на одни и те же грабли, прекратить платить кровавые жертвы и распрощаться с иллюзиями, что разум может от чего-то спасти и оградить? Не пора ли открыть глаза и наконец честно признаться в том, что люди неисправимы и нравственно необучаемы? Именно такова их природа! Не пора ли прямо признать, что отличительными, естественными и генетическими особенностями йеху являются две главнейших — именно разум и необучаемость добру, то есть бессовестность? Помилуй, да кто и когда видел, чтобы пряник был действеннее кнута и чтобы человек, думающий: «Я могу и имею право», — был краше, приятнее в общении и добрее к окружающим, чем человек, думающий: «Мне нельзя и меня накажут»? Скорее уж наоборот, по-моему, и приятнее в общении второй человек. Именно из свобод и произрастает распущенность мысли, сговорчивость совести, чванливость гордыни, неуёмность самолюбия и, наконец, жестокость к покушающимся на всё перечисленное. И уж совсем очевидно, что многочисленные права более похожи на бесправие, чем одно-единственное право. Так что как раз нет: либеральные свободы не нужны и прямо вредны для человеческой зачаточной совести, ибо йеху, лишённый кнута и предоставленный самому себе, ещё более изгаживается духовно и обращается в настолько мерзопакостное чудовище, что истреблять такое нужно из одной только чистоплотности и стремления к красоте — во что бы то ни стало и поскорее, — как вырывают сорняк, или давят трупного червя, или отмывают пятно на стекле.