Наконец Джон подошел к прилавку, где пора уже доставать кошелек и держать деньги наготове: тебе стукнут перед носом донышком, а ты по тому же месту кулаком с рублями — не считай, все пересчитано. Пора было выйти и распотрошить шапку. Он для верности помял отворот козырька — припрятанная денежка хрустнула — и поторопился выйти, предупредив мужика за собой, с бородавчатым носом, что сейчас вернется не мешкая. При едва проступающем свете сумрачного дня он выудил неловкими узловатыми пальцами то, что было положено им подальше. Празднично мелькнула белая бумажка — он ее в сердцах отбросил и в нетерпении стал щупать снова. За козырьком шапки больше ничего не нашлось. Тогда его осенило, и он почему-то жутко покраснел, как пойманный за руку вор, и, уже не сомневаясь в догадке, подобрал отброшенный было клочок от тетрадного листка. Пододвинувшись ближе к темной витрине, словно ища прикрытия от смущения, он разобрал буквы: «На-кось вы-ку-си». И подпись.

Он было снова засуетился, загорячился, вертанулся на одной ноге, спешно подбирая придумку для очереди, которая его запомнила. Мол, потерял или выпало — и тут же нашлись бы жалетые, а у него на крайний случай были еще три рубля, и он мог бы со спокойной совестью, мстя за проделку, вступить в честную долю, но пить за углом Джон считал последним делом, а тех, кого видел со стаканом в вытянутой руке, — пропащими. И он поплелся домой, сгорая, от стыда, представляя себе пупырчатый нос того дядьки, который, казалось, только и вырос за тем, чтобы заглядывать в рюмку и соваться в чужие дела. Значит, тот будет крутиться возле магазина, пытаясь решить загадку странного исчезновения нетерпеливого деда, и… Промочить бы горло не мешало. Но он не зашел даже в баню, где можно было бы напиться на свой рубль если не пива, то квасу, а прямиком подался вперед, шел и шел свои семь километров, разгоняя подошвами хлипкую кашу, и уже не думал ни об учительнице, ни о пропаже из шапки, а только о ней — о своей настырной жене.

Ну почему, почему она над ним всю жизнь подсмеивается?

Вот только ступил за порог — и снова: Долдон.

— Между прочим, — сказал он, разуваясь, кряхтя, — царь был такой. Царь Долдон. У Пушкина. Была б ты пограмотней, сама бы знала. И Пушкин его хвалит, доволен им. Хороший, мол, был царь, лучший из всех.

Гаврик мельком зыркнул на деда и кряхтанул, совсем как он.

— Ты шибко зато грамотный. Он, может, и царь, да ты — олух. Вымок по глотку и радуется. А еще ребенка чистоплотности учит, сам же хуже свиньи в грязи выволокся.

— Не выволокся, а шел. Погода плохая.