Дед начинал сердиться. Гаврик знал, что это самый подходящий момент, чтобы побольше выспросить про войну. Но сегодня ничего на вышло — дед во второй раз встал идти в предбанник.

— А я в Париж поеду.

— Что ты там забыл?

— Куклу бабушке привезу, ходячую, с длинными, до пола, волосами и с моргающими ресницами.

— Да на что ж ей кукла? Ей теперь душу готовить надо.

— А у нее не было никогда игрушек…

Джон не заметил, как она вошла потихоньку и уже читала его письмо к внуку, а услышав слова Гаврика, почему-то смутилась и, словно в чем-то виновата, наклонив голову, отправилась в коридор, успев на ходу, однако, проворчать:

— Забивай ребенку мозги с детства своими записками. Еще успеет, наработается вдоволь.

— С детства к труду привыкают. Вот мы… А что это ты быстро вернулась?

Гаврик не дал ответить, перебил:

— Я вот в Париж съезжу за куклой, а потом к тебе вернусь и стану тоже пастухом.

Дед посмотрел в окно: синее небо оставалось синим, белыми — облака по нему, трава на канавах прорезалась — зеленая. Все стояло на своих законных местах. Как положено. И только дети никогда ему не были понятны — ни свои, ни чужие. Городские мечтают быть пастухами, а деревенские, не успев привыкнуть к сухому носу, мчатся в город, так никогда и не делаясь городскими. Они изредка здесь навещают отцов и матерей, и ему видно, как они заметно раз от разу стареют, и животы их с каждым приездом становятся все пухлее, но на лицах, как на младенческих, ничего не написано: соскучились ли и вправду или состарились? А то чего бы сюда приезжать без дела?

Загремела подойником жена: после отела корову доили часто — и сказала, не переступая порог, скороговоркой:

— Тебя ведь и на этот раз выбрали. Сколько ни уговаривала — ни в какую… Мол, он на пенсии семь лет, а не отдыхал нисколько. Пастухом, говорю, выбрали, так что готовь кнут и трубу, — досказала она из-за двери.

Джон лишь крякнул и посмотрел на повеселевшего Гаврика.

— Опять все ягодные места обойдем, а ты, может, мину найдешь и мне покажешь… — зачастил он взволнованно.

Джон махнул сокрушенно рукой и пошел в третий раз в предбанник, на свое законное место для курения, где бабка, опасаясь пожара, поставила ему миску с песком для окурков, — посидеть в одиночестве. Подумав там с полчаса, вернулся в дом и сказал:

— Ладно, шут с вами, попасу еще годик. А за это ты меня отпустишь в Мешков.

— Что ты там забыл?

— Зубы вставлю. У Коростылева, помнишь? Воевали вместе.