Начинало темнеть. Колонна чуть поблескивала зеленью в тусклом свете фар, на полную мощность их не включали — все должно было быть, как в боевой обстановке. Леса по краям дороги почернели, стали похожими на темные скалистые берега, меж которых текла неширокая и неторопливая дорога. Сашка, вздремнув часика с полтора, снова занял свое место.

Петру Ивановичу не спалось. Он сидел на переднем сиденье, всматривался в набегающую дорогу.

Тот год был особый. Маленький Петя не понимал, что происходит, почему вдруг окружающий мир потерял свою прелесть и стал таким неприветливым.

Сестренке Машеньке было четыре года, и ей не с чем было сравнивать свою теперешнюю жизнь — какие могли быть у нее воспоминания? Петьке было тяжелее, он помнил многое: лето для него было бесконечным праздником — дача, речка, неспешный деревенский быт; зима тоже несла свои удовольствия — снеговики и снежные крепости, катанье с гор, игра в снежки, ну и конечно, Новый год — слепящий разноцветный праздник…

Теперь был лишь постоянный холод и изнуряющее, ни на минуту не проходящее желание — есть, есть, есть. Квартира была большой, пустынной, но для них хватало малого уголка — оба жались ближе к печке-«буржуйке», дающей так мало тепла!

Когда мать еще ходила на работу и они оставались вдвоем, казалось, что все это скоро пройдет, что это нелепый, затянувшийся сон. Но сон не кончался, он становился все страшнее, безысходней.

Последнее время мать все больше лежала на кровати. Всю деревянную мебель в квартире съела ненасытная «буржуйка». Когда они втроем ходили на Неву за водой, волоча тяжеленные санки с привязанным к ним баком, то старались не пропустить ни единой веточки, щепочки, сучочка. Но чаще ничего не находили, и в топку пошли дверные косяки, щепа от подоконников, даже книги, которые поначалу мать боялась трогать.

Еще более жестоким и страшным, чем мороз, был наступающий голод. Порции хлеба сокращались, их уже не хватало. Кусочек хлеба, полученный по карточке, мать делила на четыре части. Две из них она сразу отдавала Машеньке и Пете, одну съедала сама, другую прятала про запас — вечером дети получали еще по осьмушке. Но как этого было мало! Все припасы давным-давно кончились, и рассчитывать больше ни на что не приходилось.

Этой зимой Петька перестал быть ребенком. Прежние детские игры и забавы стали чем-то далеким и забытым. Жизнь теперь состояла из постоянного ожидания. Он не очень-то разбирался в обстановке на фронте, не понимал толком слова «блокада». Но в том, что наши непременно победят, он был уверен, он ждал этого часа и дня. Тем более что где-то там, далеко, воевал с врагом и его отец. Отца он, в отличие от Машеньки, помнил хорошо: большой, под потолок, в хрустящей гимнастерке и блестящих, со сжатыми гармошкой голенищами, сапогах. Перед Петькой, как наяву, стояло круглое улыбающееся лицо, серые смеющиеся глаза. Петька знал, что его папа командир Красной Армии, и очень этим гордился. И мама была когда-то такой же веселой, румяной, но тогдашний ее облик выпал из Петькиной памяти, ведь она была постоянно рядом, менялась постепенно, на глазах, и поэтому перемены были не слишком заметны. Тем более что так теперь выглядели все: и они с Машенькой, и соседи, и прохожие на улицах. Те, что были еще живы… Но отец? Нет, отец должен был оставаться таким же здоровым и сильным, чтобы поскорее разбить фашистов и вернуться к ним и спасти. И принести с собой все то радостное и доброе, что было при нем в далекой, довоенной жизни.