– Государь, – почтительно отозвался г-н де Лафайет, – мне кажется, было бы кстати, если бы вы, ваше величество, появились на балконе.

Король молча бросил вопросительный взгляд на Жильбера.

Затем он направился прямо к балконной двери, без колебаний отворил ее и вышел на балкон.

Послышался громкий и дружный клич:

– Да здравствует король!

За этим кличем грянул другой:

– Короля в Париж!

И тут же несколько громоподобных голосов вскричали:

– Королеву! Королеву!

Все содрогнулись, слыша этот зов, король, Шарни и даже Жильбер побледнели.

Королева подняла голову.

Она стояла у окна, лицо ее тоже было бледно, губы сжаты, брови нахмурены. Она поддерживала принцессу. Рядом с ней стоял дофин, и ее белая, как мрамор, рука, покоилась на белокурой головке ребенка.

– Королеву! Королеву! – все требовательнее кричали голоса снизу.

– Народ желает вас видеть, государыня, – произнес Лафайет.

– О, не ходите, матушка! – жалобно попросила принцесса, обвив шею королевы руками.

Королева взглянула на Лафайета.

– Ничего не бойтесь, ваше величество, – сказал он.

– Как! Я одна? – прошептала королева.

Лафайет улыбнулся и почтительно, с тем чарующим изяществом, которое не покинуло его и в старости, отстранил детей от матери, а затем вытолкнул их на балкон первыми.

Потом он предложил Марии Антуанетте руку и сказал: