Потеряв сознание, Клейтон камнем падал вниз, навстречу смерти. «Прекрасная леди», три мотора которой продолжали работать, с ревом неслась к своей гибели где-то рядом.

Оглушенный на мгновение, Клейтон вскоре пришел в сознание. Это было подобно пробуждению в незнакомой комнате. Он пролетел сквозь слой облаков и попал под проливной тропический дождь. Холодному ливню он и был обязан своим спасением. Струи воды привели его в чувство как раз вовремя, чтобы успеть выдернуть кольцо парашюта — пока еще оставались в запасе какие-то секунды. Парашют над ним раскрылся, его тело нелепо дернулось от внезапного резкого торможения.

Прямо под ним колыхалось море листвы под ударами тяжелых дождевых струй. Парашют Клейтона зацепился за ветви дерева, и он повис более чем в сотне футов над землей. Так закончился полет навстречу смерти...

Как только Клейтон, закачавшись на стропах среди мокрой листвы, понял, что судьба и на сей раз была к нему благосклонна, в ту же минуту послышался сильный треск ломающихся деревьев и следом глухой взрыв, сопровождающийся яркой вспышкой. Погребальный костер «Прекрасной леди» осветил угрюмый мокрый лес.

Клейтон ухватился рукой за небольшую ветку и подтянулся к крепкому суку, способному выдержать тяжесть его тела. Укрепившись, он освободился от парашютных лямок, затем сбросил неуклюжую спасательную куртку. Его форма и нижнее белье были мокры насквозь — на теле не было и сухой нитки. Прежде всего Клейтон освободился от ботинок, он без сожаления отшвырнул их прочь. За ними последовали револьвер и патронташ, затем носки, китель, брюки и белье. Он оставил на себе лишь трусы и нож за поясом.

Затем Клейтон полез по ветвям и обрезал все веревки, чтобы освободить запутавшийся в листве парашют. Свернул шелк в небольшой тюк и веревками привязал его себе на спину.

Теперь можно было спуститься пониже. С самой нижней ветви к земле тянулись гигантские ползучие растения. Он слез по ним с грациозной ловкостью обезьяны.

Из парашютного шелка Клейтон смастерил себе набедренную повязку. Чувство легкости и радости жизни охватило его. То, что он, казалось, потерял, возвращалось к нему вновь,— то, что он любил больше всего. Свобода! Одежда, даже так шедшая ему военная форма, являлась для него символом рабства. Она связывала, как сковывали цепи раба на галере, хотя военную форму Клейтон носил с гордостью. Но, не теряя чести, освободиться от нее было весьма приятно. Что-то говорило ему, что нагишом он сможет послужить своей стране не хуже, чем в военном мундире. Ведь не случайно же судьба привела его в самую цитадель врага.