Таня вынула из рукава белку.

– Не об этом речь, – проговорил Решетов, сдерживая улыбку.

– Не понимаю, товарищ полковник… – попытался выкрутиться я.

– Эх, вы, а еще разведчик, – покачал головой Решетов. –

Так знайте же, что если вы оставляете рацию партизанам, то это не значит, что мы лишились связи. Наши самолеты тоже хорошо оборудованы… Правильно, майор? – спросил он Петрунина.

– Так точно, товарищ полковник! – сказал Петрунин и виновато покосился на меня.

Я развел руками и сказал:

– Не знал я, что за такое короткое время среди моих друзей появится уже второй «предатель».

Решетов и Фирсанов рассмеялись.

Когда вывели Гюберта, он на мгновение сощурился от солнца, постоял на площадке трапа, а потом медленно спустился. Его подвели к Решетову. Рядом с Гюбертом поставили Похитуна. Как они отличались друг от друга!

Гюберт стоял выпрямившись, надменно подняв голову. В

лице его не было ни кровинки. Губы плотно сжаты. Приметный шрам четко вырисовывался на лбу. А Похитун походил на побитую собаку. Его тонкие и кривые ноги заметно дрожали в коленях.

– Если я не ошибаюсь, – обратился Решетов по-немецки к Гюберту, – передо мной стоит майор германской разведывательной службы Вильгельм Гюберт?

– Вы хорошо осведомлены, господин полковник, – с подчеркнутой вежливостью по-русски ответил Гюберт.

– Освободите им руки и отправляйте, – приказал Решетов. – Машина с охраной ждет у подъезда.

Два бойца повели пленных.

– И вы поезжайте, – сказал нам Решетов. – Вас тоже ждет машина. Поехали, товарищ Фирсанов!

Мы взяли из самолета свои вещи, попрощались с экипажем и, сопровождаемые Петруниным и Воронковым, тронулись к выходу.

Все чувствовали себя прекрасно, а когда въехали в

Москву с ее широкими проспектами и просторными площадями, по-военному суровую и скромную, залитую ярким светом восходящего солнца, у меня на душе стало так легко и радостно, что захотелось петь. Вместе с Петруниным и