— Во всяком случае попытаюсь, — сказал Адамс, вставая, чтобы уйти.
— Что же, попытайтесь, только не замерзните при попытке… Ах, да, ружье, — но, послушайте: вы отправляетесь, как мне кажется, в другую охотничью экспедицию, да еще более опасную, чем первая, ибо нет более дремучего леса социальных реформ, — вы мне заплатите, когда возвратитесь обратно.
— Согласен, — со смехом сказал Адамс.
— Но только в случае успеха.
— Отлично.
— И, слушайте-ка, во всяком случае приходите сообщить мне о результате. До свидания, и еще словечко вам на ушко.
Старик отворил дверь.
— Что такое?
— Откажитесь.
Шонар затворил дверь и возвратился в контору похихикать над своей остротой, в то время как Адамс двинулся вдоль по улице.
Париж был в летнем своем наряде; приближался конец сезона, и улицы кишели иностранцами; мавр из Марокко, в белом бурнусе, расхаживал рядом с москвичом; Эйфелева башня превратилась в Вавилонскую; театры и кафе были набиты битком. Австрийское, русское, английское и американское золото вливалось в город с четырех концов света, выгружаясь с каждым курьерским поездом на Северном, Восточном и Лионском вокзалах.
После пустыни и леса, после больших безмолвных солнечных равнин слоновой страны и грозных пещер лесной чащи, город и его зрелища поразили Адамса с необычайной силой и яркостью.
Явившись прямо из девственной страны, он сразу вступил в центр величайшей цивилизации, когда-либо виданной миром.
Ему привелось увидеть цивилизацию без маски, с растрепанными волосами, попирающую ногой тело обнаженного раба и стиснувшую в зубах рукоятку окровавленного ножа; теперь она красовалась перед ним в напудренном парике и маске, слушая пение Карузо в кругу своей свиты, состоящей из поэтов, философов, чиновников, политиков и финансистов.
Странное это было впечатление.
Адамс повернул домой, и по мере того как он шел, лицо философа Шонара сменялось в его воображении лицом Максины Берселиус. Нередко подобные представления вызывают одно вместо другого именного в силу контраста.
Максина не поехала в Трувиль. Она встретила их на вокзале в день их приезда.
По прибытии в Леопольдвилль, Берселиус вызвал «Джоконду» телеграммой, и собственная яхта доставила их в Марсель. Жене Берселиуса ничего не сообщили о его болезни, и она уехала в Трувиль, не подозревая о том, что случилось с ее мужем.
Максине было предоставлено самостоятельно разбираться в происшедшей в отце перемене. Она тотчас же заметила ее, но до сих пор не говорила ни слова.