Это был советский философ, Энгельс был его другом. Ну что еще? Он умер в преклонном возрасте. (Другой голос.) Конечно, это политик. И еще – как же его звали? Ах да, Ленин, – в общем, он переводил работы Ленина на венгерский язык (Garton Ash, 1990, p. 261).
Это был советский философ, Энгельс был его другом. Ну что еще? Он умер в преклонном возрасте. (
Большинство советских граждан, скорее всего, вообще не воспринимало основную часть шедших сверху публичных заявлений, политических или идеологических, если они не касались их повседневных проблем, что бывало редко. Лишь интеллектуалы были вынуждены воспринимать их всерьез в обществе, построенном на идеологии, претендовавшей на рационалистичность и “научность”. Парадоксально, но сам факт, что такие системы нуждались в интеллектуалах и предоставляли тем, кто публично не выражал несогласия с их принципами, значительные привилегии и преимущества, создавал социальное пространство, неконтролируемое государством. Лишь жестокость сталинского террора могла полностью заставить молчать неофициальный интеллект. В СССР он вновь возник сразу же после того, как лед страха начал таять и наступила оттепель – так назывался известный роман (1954) Ильи Эренбурга (1891–1967), талантливого писателя, которому удалось избежать репрессий. В 1960–1970‐е годы инакомыслие как в форме нерешительного коммунистического реформизма, так и в форме тотального интеллектуального, политического и культурного диссидентства господствовало на советской сцене, хотя официально страна оставалась “монолитной” – любимый термин большевиков. Это станет очевидно в 1980‐е годы.
II
II
Коммунистические государства, появившиеся после Второй мировой войны, т. е. все, за исключением СССР, находились под контролем коммунистических партий, созданных по сталинским шаблонам. До некоторой степени это было верно даже для Коммунистической партии Китая, которая в 1930 году под руководством Мао Цзэдуна стала проводить собственную, независимую от Москвы линию. Вероятно, в меньшей степени это относится к позднейшим членам “социалистического лагеря” из стран третьего мира – Кубе под руководством Фиделя Кастро и различным менее долговечным африканским, азиатским и латиноамериканским режимам, возникшим в 1970‐е годы, которые также официально стремились соответствовать установленному советскому образцу. Все они имели однопартийные политические системы с высокоцентрализованными властными структурами, официально пропагандировали культурные и интеллектуальные ценности, определяемые властью, придерживались принципов централизованной плановой государственной экономики и – самый явный пережиток сталинского наследия – управлялись сильными верховными лидерами. Разумеется, в государствах, непосредственно оккупированных советской армией, включая спецслужбы, местные правительства были вынуждены следовать советскому образцу, например организовывать показательные суды и чистки среди местных коммунистов. Подобные действия не вызывали большого энтузиазма у местных коммунистических партий. В Польше и Восточной Германии руководство старалось избегать подобных карикатурных юридических действий, и ни один коммунист, занимавший руководящую должность, не был казнен или передан в руки советских служб безопасности, хотя после разрыва с Тито видные лидеры Болгарии (Трайчо Костов) и Венгрии (Ласло Райк) были казнены, а в последний год сталинского правления массовое судилище над руководством чешской компартии с нарочито антисемитским оттенком скосило старую гвардию местных коммунистов. Неизвестно, было ли это следствием все более параноидального поведения Сталина, разрушавшегося умственно и физически и замышлявшего уничтожить даже вернейших своих сторонников.