Не так было в Чехословакии, политически инертной после жестоких чисток 1950‐х годов, однако осторожно и нерешительно приступившей к десталинизации. Во второй половине 1960‐х годов этот процесс начал разрастаться, как снежная лавина. Происходило это по двум причинам. Словаки (включая словацкую часть компартии), никогда не чувствовавшие себя свободно в государстве, объединявшем две нации, поддерживали потенциальную внутрипартийную оппозицию. Неслучайно человеком, избранным генеральным секретарем партии во время партийного переворота 1968 года, стал словак Александр Дубчек.

Как бы там ни было, стремление реформировать экономику и внести элемент гибкости и рациональности в командную систему советского типа было всеобщим, и в 1960‐е годы властям все труднее становилось сопротивляться ему. Как мы увидим ниже, к тому времени эта тенденция чувствовалась во всех странах коммунистического блока. Экономическая децентрализация, которая сама по себе не являлась политически взрывоопасной, стала таковой в сочетании с требованиями интеллектуальной и, в еще большей степени, политической либерализации. В Чехословакии эти требования звучали наиболее решительно не только потому, что сталинизм в этой стране был особенно жестоким и длительным, но также потому, что многие коммунисты (особенно в среде интеллектуалов, членов партии, пользовавшейся подлинно массовой поддержкой как до, так и после нацистской оккупации) были глубоко потрясены контрастом между надеждами, связанными с коммунизмом, которые были еще живы, и реальностью нового режима. Как часто случалось в оккупированной нацистами Европе, где партия становилась центром Сопротивления, компартия Чехословакии привлекала в свои ряды молодых идеалистов, чья верность идее в такое время являлась гарантией бескорыстия. Чего еще, кроме надежды, возможных пыток и смерти, могли ожидать те, кто, как друг автора этих строк, вступил в партию в Праге в 1941 году?

Как всегда, реформа шла сверху, т. е. от самой партии (что было неизбежно, принимая во внимание структуру коммунистических государств). “Пражская весна” 1968 года, которую предваряли и сопровождали политико-культурные брожения и волнения, совпала с общемировым подъемом студенческого радикализма, о котором мы говорили выше (см. главу 10), – одного из тех редких движений, которое пересекло океаны и границы социальных систем от Калифорнии и Мехико до Польши и Югославии и породило мощные одновременные социальные сдвиги, инициатором которых, как правило, выступало студенчество. Программа действий коммунистической партии Чехословакии могла быть и могла не быть приемлемой для СССР, хотя в ней был заложен весьма опасный переход от однопартийной диктатуры к многопартийной демократии. Но получилось так, что монолитность, а возможно, и само существование восточноевропейского советского блока оказались поставленными на карту, когда “Пражская весна” выявила и обострила имевшиеся внутри него противоречия. С одной стороны, проводившие жесткую линию режимы, не пользовавшиеся массовой поддержкой, как то было в Польше и Восточной Германии, опасались внутренней дестабилизации по чешскому образцу, который они жестко критиковали; с другой стороны, чехов с энтузиазмом поддержало большинство европейских коммунистических партий, реформированная венгерская компартия, а за пределами блока – независимый коммунистический режим Тито в Югославии и Румыния, которая с 1965 года под руководством нового лидера Николае Чаушеску (1918–1989) начала проводить линию на отделение от Москвы на националистической почве. (Во внутренней политике Чаушеску отнюдь не являлся коммунистическим реформатором.) И Тито, и Чаушеску посетили Прагу и были встречены публикой как герои. В результате Москва, хотя и не без разногласий и колебаний, решила свергнуть пражский режим с помощью военной силы. Этот шаг фактически положил конец международному коммунистическому движению, возглавляемому Москвой, которое уже было подорвано кризисом 1956 года. Советский блок просуществовал еще двадцать лет, но лишь благодаря угрозе советского военного вмешательства. В эти последние двадцать лет даже руководство коммунистических партий потеряло последние остатки веры в то, что оно делало.