В качестве единственной альтернативы выступала экономическая политика, предлагаемая небольшой группой ультралиберальных догматиков. Еще до кризиса изолированное меньшинство, верующее в безграничную свободу рынка, развернуло атаку на приверженцев кейнсианства и прочих защитников регулируемой экономики смешанного типа и полной занятости. После 1973 года идеологическое рвение давних апологетов индивидуализма заметно подогревалось очевидным бессилием и провалами правительственной экономической политики. На пользу сторонникам неолиберальных веяний пошло и учреждение Нобелевской премии по экономике. В 1974 году ее получил Фридрих фон Хайек, а два года спустя – Милтон Фридман, столь же неистовый приверженец экономического ультралиберализма[145]. После 1974 года развернулось активное наступление сторонников свободного рынка, однако они не оказывали решающего влияния на экономическую политику своих стран вплоть до начала 1980‐х годов. Исключением стала Республика Чили, где террористическая военная диктатура, свергнув в 1973 году всенародно избранного президента, позволила американским советникам внедрить неограниченную рыночную систему. Тем самым, кстати, было продемонстрировано отсутствие внутренней взаимосвязи между свободным рынком и политической демократией. (Впрочем, отдавая должное профессору фон Хайеку, заметим, что, в отличие от ультрарадикальных либералов времен “холодной войны”, он и не утверждал, что такая связь существует.)
По сути своей противоборство между кейнсианцами и неолибералами не было ни теоретическим спором профессиональных экономистов, ни поиском практических путей преодоления насущных экономических проблем. (Кто, к примеру, мог бы предположить возможность сочетания экономической стагнации и быстрого роста цен, для которого в 1970‐е годы придумали специальный термин “стагфляция”?) Скорее, речь шла о войне непримиримых идеологий. Обе стороны использовали экономические аргументы. Сторонники Кейнса утверждали, что высокая зарплата, полная занятость и государство “всеобщего благоденствия” создают потребительский спрос, который, в свою очередь, стимулирует экономический рост, и потому дополнительный спрос в экономике позволяет наилучшим образом справиться с депрессией. Неолибералы же доказывали, что экономика и политика “золотой эпохи” препятствуют контролю над инфляцией и сокращению расходов как в государственной, так и в частной сфере и позволяют расти прибыли, которая и есть настоящий мотор капиталистической экономики. В любом случае, полагали они, “невидимая рука” свободного рынка, описанная Адамом Смитом, способна гарантировать наивысший прирост “богатства народов” и его наилучшее распределение, с чем категорически не соглашались кейнсианцы. В обоих случаях экономика рационализировала идеологическую установку, априорный взгляд на человеческое общество. В частности, сторонники неолиберализма недолюбливали социал-демократическую Швецию, в двадцатом веке добившуюся поразительного экономического успеха, но делали это не потому, что эта страна, как и все, в “десятилетия кризиса” столкнулась с трудностями, а из‐за того, что знаменитая шведская экономическая модель основывалась на “коллективистских ценностях равенства и солидарности” (