Такая обстановка была идеальной для авторов шпионских романов, для которых 1970‐е годы стали поистине золотой эрой. Но на Западе этот шпионский рай оказался также эпохой пыток и контртерроризма. Возможно, то был самый мрачный период в новой истории, отмеченный появлением формально не идентифицируемых “эскадронов смерти”, карательных группировок, которые похищали людей на улицах в машинах без номерных знаков. Все знали, что “эскадроны смерти” подчиняются армии, полиции, внешней разведке или госбезопасности, а значит, фактически не зависят от государственного или тем более общественного контроля. Это было время “грязных войн”[161].

Нечто подобное происходило даже в демократической Великобритании, стране с долгой и прочной правовой и демократической традицией. На первом этапе вооруженного конфликта в Северной Ирландии наблюдались столь серьезные нарушения прав человека, что в 1975 году “Международная амнистия” включила Великобританию в свой доклад о применении пыток. Но хуже всего в этом отношении обстояли дела в Латинской Америке. Напротив, социалистические страны практически не были затронуты этой зловещей тенденцией, на что мало кто обратил внимание. Для них годы террора уже миновали, террористических организаций здесь просто не существовало, имелись разве что небольшие группы публичных диссидентов, хорошо знавших, что перо порой сильнее меча, а пишущая машинка (помноженная на общественный протест на Западе) – сильнее бомбы.

Студенческие волнения 1960‐х стали последним отзвуком идеи мировой революции. Революционными в них были как утопическое стремление к тотальной переоценке ценностей и построению нового, лучшего общества, так и попытка добиться результата при помощи уличных манифестаций и баррикад, бомбометания и вооруженных засад в горах. Студенческие волнения стали глобальными не только потому, что революционная традиция с 1789 по 1917 год в идеологическом отношении была универсальной и интернациональной (даже такое исключительно националистическое движение, как сепаратистская организация басков ЭТА, типичное порождение 1960‐х, считало себя в каком‐то смысле марксистским). Дело в том, что впервые в истории человечества мир стал по‐настоящему глобальным – во всяком случае, тот, в котором жили идеологи студенческих волнений. Одни и те же книги почти одновременно появлялись в книжных магазинах Буэнос-Айреса, Рима и Гамбурга. (В 1968 году в каждом из этих городов можно было купить труды Герберта Маркузе.) Одни и те же революционеры колесили по всей планете – от Парижа до Гаваны и от Сан-Паулу до Боливии. Студенты конца 1960‐х были первым поколением в истории человечества, считавшим быстрые и дешевые перелеты и телекоммуникацию чем‐то само собой разумеющимся. Они без труда поняли, что события в Сорбонне, Беркли и Праге происходят в глобальной деревне, в которой, по мнению канадского идеолога левых Маршалла Маклюэна (еще одно культовое имя конца 1960‐х), все мы теперь живем.