И все‐таки события конца 1960‐х имели мало общего с революционной традицией 1917 года. Скорее, это была попытка воплотить в жизнь дорогой в прошлом идеал. Казалось, что баррикады вырастут как по волшебству, если делать вид, что так оно и есть. Консервативный французский социолог Реймон Арон достаточно точно охарактеризовал “события мая 1968 года” как уличный театр или психодраму.

На Западе в возможность социальной революции уже не верил практически никто. Многие радикалы теперь даже не считали класс промышленных рабочих, названный Марксом “могильщиком капитализма”, революционным по определению, только из‐за его верности былой идеологии. Идеологически подкованные ультралевые в Латинской Америке и независимые участники демонстраций в Северной Америке отвернулись от “пролетариата”, считая его врагом радикализма. Ведь пролетариат из патриотизма поддерживал войну во Вьетнаме и пользовался привилегиями, положенными рабочей аристократии. Казалось, что будущее революции теперь – на (быстро пустеющих) задворках крестьянских поселений третьего мира. Однако тот факт, что крестьян приходилось выводить из апатии пришлым апостолам вооруженной революционной борьбы, вроде Кастро или Че Гевары, несколько поколебал прежнее убеждение в том, что историческая необходимость заставит “голодных и рабов”, о которых поется в “Интернационале”, разорвать свои цепи самостоятельно.

Но даже в тех странах, где революция стала реальностью или хотя бы возможностью, она больше не воспринималась как всемирная. Движения, на которые возлагали свои надежды революционеры 1960‐х годов, оказались полной противоположностью интернациональным движениям. Вьетнамские, палестинские и многие другие освободительные движения были по преимуществу узконациональными. С внешним миром они были связаны лишь в двух отношениях. Во-первых, во главе этих движений нередко стояли коммунисты с широкой революционной программой. Во-вторых, биполярность “холодной войны” автоматически делала врагов США друзьями СССР и наоборот. При этом былой интернационализм больше не принимался в расчет – вспомним хотя бы коммунистический Китай, который, несмотря на словесную приверженность мировой революции, проводил жесткую националистическую политику. Эта политика в 1970–1980‐е годы привела Китай к союзу с США против коммунистического СССР, а также к международному вооруженному конфликту с тем же СССР и коммунистическим Вьетнамом. Представления о мировой революции изменились; ей на смену пришли широкие “региональные” движения – панафриканское, панарабское и особенно панамериканское. Такие движения имели реальные основы, особенно в сознании воинствующих интеллектуалов, которые говорили на одном языке (испанском или арабском) и свободно переезжали из страны в страну, чтобы возглавить революционные восстания или спастись от преследований. Не будет ошибкой считать некоторые из этих движений – в частности, движение Фиделя Кастро – отчасти глобалистскими. Ведь сам Че Гевара воевал одно время в Конго, а Куба в 1970‐е годы направляла свои войска на помощь революционным режимам в Анголе и Эфиопии. Впрочем, за исключением левых Латинской Америки, в возможность какого‐то всеафриканского или всеарабского социалистического братства мало кто верил. Разве распад просуществовавшей всего три года Объединенной Арабской Республики Египта и Сирии с отчасти присоединившимся к ним Йеменом (1958–1961), а также постоянные разногласия между сирийскими и иракскими последователями Партии арабского социалистического возрождения не демонстрировали хрупкость или даже полную политическую утопичность надежд на мировую революцию?