Османский вали не стал улучшенной версией своего предшественника мамлюкского наиба, которых также набирали из рабов. Кроме того, вали были еще сильнее удалены от центрального правительства и, следовательно, более свободны от его контроля. Но это мало что меняло, поскольку коррупция в столице цвела почти столь же буйным цветом, как и в провинции. Вали часто покупали свои должности и приступали к исполнению обязанностей с одним стремлением – заботиться о собственных интересах. И немалая их часть возвращалась в Константинополь, чтобы распрощаться с конфискованным имуществом и самой жизнью от руки палача. Эксплуатация шла бок о бок с нестабильностью. За первые 184 года в качестве османского города Дамаск видел не меньше 133 вали, из которых только 33 удержались на своем посту хотя бы два года. «Салнаме» перечисляет имена 61 вали за восемь десятков лет, начиная с 1815 года. В Алеппо, очевидно, ситуация была не намного лучше. Венецианский консул сообщает о том, что за три года сменилось девять пашей. Иногда паши вели друг с другом кровопролитные войны, совсем позабыв про столичное начальство. Эпизодические визиты янычар лишь усугубляли страдания народа, который в большинстве своем, однако, смирился со своей судьбой. По-видимому, царила атмосфера безучастности, разочарования, недоверия к властям и безнадежности в отношении итога своих усилий. Старый мятежный дух, который часто вспыхивал от злоупотреблений Аббасидов и Фатимидов, к описываемому времени явно угас. Очевидно, что темные века, начавшиеся при турках-сельджуках, при турках-османах становились все темнее. В то время, когда Европа вступала в эпоху Просвещения, Сирия блуждала во османской тьме.

Необходимость радикальных реформ и пресечения злоупотреблений со стороны должностных лиц рано почувствовал Мустафа Кёпрюлю, великий визирь с 1689 по 1691 год. Он объявил о введении новых норм обращения с немусульманами, которые предвосхитили попытки реформ трех смелых султанов – Селима III (1789–1807), Махмуда II (1808–1839) и Абдул-Меджида I (1839–1861). Однако все эти проекты остались на бумаге. Против законов Селима, названных Низам-и джедид («Новые постановления»), выступили янычары и коррумпированные чиновники. Реформы Абдул-Меджида, так называемые Гюльханейский хатт-и шериф («Высокое предписание», 1839) и Хатт-и хумаюн («Императорское предписание», 1856), нацеленные на то, чтобы снять ущемляющие ограничения со «стада», гарантировать жизнь, собственность и честь всем подданным, независимо от вероисповедания и национальности, отменить откуп налогов и уравнять перед законом всех людей, независимо от языка и миллета. Однако не обеспечивались меры эффективной реализации этих Танзимат (постановлений о реформе), которые к тому же оказались преждевременными. Против них выступали влиятельные консервативные теологи, они пришлись не по нраву иностранцам, пользовавшимся привилегией экстерриториальности, и даже еврейские и христианские менялы (ед. ч. sarraf) возражали против отмены практики откупа. Попытки реформ Селима, который не рос, замурованным в четырех стенах, в отличие от его предшественников, стоили ему трона. Его второй по счету преемник Махмуд, величайший из султанов нового времени, сослужил стране неоценимую службу, когда в памятный день июня 1826 года приказал направить орудия на казармы янычар, долго стоявших на пути прогресса, и полностью их уничтожил. Именно этот Махмуд ввел феску (тарбуш) в качестве головного убора и, что любопытно, получил от своих подданных прозвище султана-гяура.