Кеп высунулся – в ушанке на бровях, – спросил:

– Ты думаешь, чего говоришь?

– Не выдержит трос. Одна хорошая волна – и лопнет.

– А эти? – спросил Жора. – Чем тебе не хороши?

– Я, Ножов, не тебе говорю. Ты ещё не видал, поди, как гибнут. А вот так и гибнут.

– Знаем, что делаем, – сказал кеп. – Тут люди тоже с головами.

Боцман ещё что-то хотел сказать, подошёл к самой рубке. Но Жора поднял стекло.

– Не ведают, что творят, – боцман затряс головой.

Мы повернули назад, к капу.

– За имущество дрожат, а головы своей не жалко. И на что надеются? А, пусть их, как хотят. Я спать иду.

Он шёл по трапу и всё тряс головой. Кто-то ему врубил свет, лампочка горела вполнакала, и в тусклом свете боцман наш был совсем горбатый.

– Пошли и мы, – сказал кандей Вася. – Неужели никто борща не покушает?

Мы потащились опять в корму.

4

В салоне на лавке спал «юноша» – в тельняшке, в застиранных штанах и босой. Голова у него свесилась, и его всего возило по лавке, тельняшка задиралась на животе, но не просыпался.

Кандей нам налил борща, а сам присел с краю, курил, морщил страдальческое лицо. Миски были горячие зверски, Васька Буров скинул шапку и поставил миску в неё и так штормовал у груди. Мы тоже так сделали. А кандей всё подливал нам, пока мы ему не сказали: «Хорош». Потом попросили у него курева, наше всё вымокло, и задымили. Плафон светил тускло, и мы качались в дыму, как привидения – на щеках зелёные тени, глаза у всех запали.

– Бичи, – сказал Васька Буров, – когда эта вся мура кончится, я знаете чего сделаю? Я на юг поеду, в Крым.

– В отпуск? – спросил Митрохин. – Рано ещё, это бы – в мае.

– Насовсем. Хватит с меня этой холодины, разве же люди рождаются, чтоб холод терпеть? Никогда мы к нему не привыкнем. Пацанок брошу, бабу брошу. Первое время только греться буду. Даже насчёт жратвы не буду беспокоиться.

– Там тоже зима бывает, – сказал Митрохин.