«Вот тебе и закон природы… – мелькнула слабая мысль в угасающем сознании Мирослава. – Но как она избавилась от привязи и намордника?» Он повернул голову в сторону. Взгляд мутнел, сопротивляющееся сознание влекла в белую пустоту неодолимая сила. Пытаясь сфокусироваться на том месте, где была привязана Алиса, сквозь потусторонний белый свет ему удалось различить фигуру человека рядом с деревом, обмотанным веревкой. Это был Нима Ринпоче, он, как всегда, безмятежно улыбался, ветер трепал смешные помпоны желтой шапки и подол бордового уттара санга. В руке он держал собачий намордник.

Лама приблизился к Погодину так плавно и быстро, будто вовсе не касался земли. Склонившись, он коснулся затылка Мирослава, пристально вглядываясь в его лицо, и сказал: «Ты достоин, но время твое не пришло…»

Погодин попытался улыбнуться, но не вышло. Несмотря на старания, веки сомкнулись, и все вдруг будто сделалось невещественным – и его болящее тело, и холодная бугристая земля под ним, и жесткий ветер. Белый свет под смеженными веками вспыхнул ярко, но не обжигающе. А потом в этой пустоте возникла точка, которая стремительно приближалась и росла, пока Погодин не различил в ней колесо Сансары – круговорота рождения и смерти в мирах, ограниченных кармой. Мара – демон-искуситель, повелитель смерти, зла, воплощение духовной гибели, трехглазый, увенчанный короной из человеческих черепов, держал колесо в когтистых руках, умостив на него клыкастую пасть. Считается, что, искусив человека злом, Мара приносит ему духовную смерть, но дает почувствовать себя сверхчеловеком, которому позволено все ради достижения высшей цели. В самом круге Мирослав видел пестрые миры: мир богов, мир завистливых полубогов асуров, голодных духов претов, мир животных и мир людей. Мир людей был исполнен невежества и страданий, из-за которых они цеплялись за свое бытие, тем самым порождая карму, отправляющую их на новый цикл существования в одном из миров. Но только из этого мира путь вел к просветлению.

А потом была пустота.

* * *

Мирослав не знал, сколько времени прошло до того момента, когда ему довелось снова открыть глаза. Поначалу он даже не понял, что взгляд его ощупывает явь, – все вокруг было таким же белым, как тот свет, который он видел, проваливаясь в забытье. Но вот он различил угол между потолком и стеной, посмотрел правее – дверь из хрома и стекла, такие же окна, до середины стены прикрытые белыми жалюзи, за которыми просматривался светлый коридор. Больница? Он повернул голову еще правее. Рядом с ним в кресле сидел отец, осунувшийся, заросший. На лице его дрожала неуверенная, измученная улыбка. Он сжимал в руке пульт вызова врача и смотрел на Мирослава с такой любовью, что датчик пульса рядом с кроватью запищал чаще.