Помолившись рьяно, этих, в первую голову водою теплою омыв, приказал трудовик отдельно переложить. Так, чтобы им первым, как отвары готовы будут дезинфицирующие, ноги с руками почерневшие перемотать. Авось и обойдется. Русичи же, обутые в добротные войлочные валенки, пострадали меньше, лишь переохладившись порядочно, пока до крепости добрались. Несколько раненых, невесть как все-таки до Вязьмы дотянувших, теперь, перевязанные, лежали в стороне, но Булыцкий скорее к тому склонялся, что и их не спасти. Потеря крови да переохлаждение… Нет… Не надеялся даже, хоть и молитвы втихаря прочитал. А вдруг…

Среди таких и тверской князь оказался, стрелу в плечо получивший. И если сама по себе та рана большой угрозы не представляла, то усугубившее дело воспаление, а к нему еще и обморожение не оставляли князю ровно никаких шансов. Вот и получилось, что из двадцати восьми добравшихся до Вязьмы дружинников по семерым, по прикидкам Николая Сергеевича, уже можно было смело заказывать молебен за упокой.

– Некомат я, сурожанин, – сидя рядом с неподвижным князем, то промывая начавшую уже смердеть рану, то смачивая покоящуюся на лбу тряпку, то поднося к окровавленным губам бывшего союзника плошку с крепким отваром, горестно бубнил купец. – Вот она, судьба-судьбина. Думал ли ты, что ль, что нам с Ванькой, грешникам окаянным, поверив, один на один с Дмитрием Ивановичем останешься? Думали, что ль, мы с Вельяминовым, что, гордынею собственною ослепленные, лишь куклами тряпичными в руках генуэзцев проклятых окажемся?! Кунов блеск манит. Кунов блеск двери все открыть сулит. Кунов блеск ума лишает. Я, что ль, ведал, что так оно все обернется? Великий князь Тверской, помыслами о княжестве едином ведомый, и пес смердячий, за посулами пустыми пошедший. Великий муж, а уж и на мосту Калиновом, да предатель – оплакивающий его. Справедливо, что ль? Тебе бы сейчас плечом к плечу с Дмитрием Ивановичем. Толку, что ль, было бы… Прости меня, Михаил Александрович. Христом-Богом молю, грех великий, – обиду с души сбрось. Бог видит: живот, что ль, свой, не кручинясь, отдал бы, тебя бы только спасти. Эх, Михаил Александрович, свет-человек. Думал, что ль, я, смерд, что самолично тебя оплакивать буду да прощения просить? Вот она, воля Божья, предателя карающая. – Булыцкий, мечущийся между ранеными да в сторону пары той поглядывающий, вдруг замер, сообразив, что Некомат, как ребенок малый, слезами зашелся. Что мамка, голову умирающего на руках держа, тот трясся, тщетно рыдания задавить пытаясь. – Вот, что ль, как оно, Михаил Александрович, – продолжал между тем сквозь слезы здоровяк. – Столько я народу под меч подвел, а лишь сегодня по-настоящему смерть почуял.