— А ты думал что, дорогой? Революция на одной шестой части суши — это как лобио кушать? — саркастически осведомился Лаврентий Павлович.

Лицо Ивана Александровича, превратилось в подобие алебастровой посмертной маски. Захрипев, он схватился за левую сторону груди, и рухнул на пол. Спешно прибывший дежурный врач констатировал смерть.

— Вот я и говорю, — повторил Лаврентий Павлович. — Это вам не лобио кушать, ребятки.

* * *

Острогожск. Вечером того же дня.

— От Солдатского, сам знаешь, какая гора начинается.

— Да, знаю, как не знать. Жуткий, обледенелый подъем, да еще и с левым поворотом.

— Ну вот, еду я, по сторонам поглядываю, и вижу: пацана пурга застигла, а до жилья далековато.

— И что?

— Остановился, подобрал.

— Ну и правильно. Любой бы так. Только подъем там — не притормозишь.

— И я… так. Что до подъема, так это ерунда. В Солдатском я цепи одел. Но это был — Судья!

— Ну и что? Ты же ведь жив?

— Как видишь, только вот, себя не чую и столько передумал да вспомнил, словами не описать. Все вспомнил. Что помнил, и что не помнил! Злой он был, этот парень, и видно было — устал.

— Что устал, понятно. Что злой, неудивительно. Вот представь, Петр Иванович, заставили тебя день за днем в дерьме ковыряться. Как оно тебе?

— Да никак. Понимаю. Я его на Карла Маркса высадил, где церковь Тихона Задонского.

— Что, сам попросил?

— Ну да, тормози, говорит, раб божий. Прогуляюсь я тут у вас.

— А скажи, коли не секрет, о чем думал?

— А про Аньку, на которой жениться обещал, да так и не собрался. Грех, конечно, но получается, простительный. Хотя стыдно, не без того. Надеялась она сильно.