— Профессор! Но как же ваш… агент? Тот самый, что спас Пушкина? Он-то попал, куда надо!

— Верно, государыня моя, Ирина Ивановна. Он попал куда надо. Его не существовало в вашем потоке. Ему было всё равно, куда прыгать, если вернуться к нашему примеру. А у вас — у каждого! — есть своё собственное время, своя… своя струйка в великой реке. И, чтобы стать самим собой, вам нужно точно в неё угодить. С идеальной точностью. В случае же промаха… — он опустил голову, пальцы его нервно сжались. — Наши модели рисуют самые разные исходы. Но ни одного благоприятного.

Воцарилось молчание.

— Я согласен рискнуть, — хрипло сказал Две Мишени. — Если вы способны наблюдать за переходом, то, значит, сможете увидеть… что случилось со мной. И, если настройки ваших приборов окажутся верными…

Федя заметил, как побелела госпожа Шульц.

— То вы сможете послать следом за мной и остальных. Если же нет… что ж, значит, я предстану перед Создателем несколько раньше, чем сам планировал.

— Никто никуда представать не будет, — твёрдо заявила Мария Владимировна. — Мы должны будем точно нацелить ваше перемещение. Геройски на пулемёты тут бросаться не надо. Поверьте, Константин Сергеевич, это не тот случай.

— А вообще этот бунт?.. Почему он вдруг вспыхнул? — вдруг спросила Ирина Ивановна. — Вы знаете, отчего?

И вновь Николай Михайлович потупился.

— Бунты и революции вообще удивительные события, — проговорил он вполголоса, не отрывая взгляда от белой скатерти. — Вчера их не было и, казалось, ничто не предвещало: власть крепка, полиция на местах, открыты рынки и лавки, и свора босяков разбегается, едва завидев одного-единственного городового. А назавтра — повсюду баррикады, идут грабежи, и те же босяки до смерти забивают не успевшего скрыться жандармского чина. Верные слуги государства вдруг оказываются первейшими борцами за «свободу», и всё рушится, рушится в бездну…

Он замолчал. Огромные напольные часы негромко и неумолимо отбивали секунды.

— К чему вы, Николай Михайлович? — Ирина Ивановна тоже говорила вполголоса, словно они оба боялись пробудить что-то жуткое, невидимое, дремлющее совсем рядом.

— Тут я должен бы начать рассказывать вам, что приключилось в нашем мире, — горько усмехнулся профессор, — но это очень долго и я буду сильно пристрастен. Поэтому постараюсь коротко и сухо. А дальше вы увидите всё сами. У нас, дорогие мои кадеты, Ирина Ивановна, Константин Сергеевич, сперва погиб Пушкин… потом безвременно опочил великий император Александр Третий. Россия и при его сыне, государе Николае Александровиче, развивалась и богатела, но слишком многим хотелось большего, одним — «чтобы как в Европе», парламенты и прочее, другим казалось, что у них слишком мало, в то время как у других слишком много. Я не вдаюсь сейчас в выяснение, насколько это всё было «справедливо» или «оправданно», или «соответствовало действительности». Это просто было. У нас тоже случилась русско-японская война, но куда более неудачная. Нет, самураи не взяли Владивосток, до такого не дошло, но флот наш погиб при Цусиме, а уступки по мирному договору мы сделали куда большие. Точно так же, как и у вас, у нас вспыхнули волнения. Их удалось свести на нет, Государь издал указ о создании Думы, премьер Столыпин, как и у вас, продвигал земельную реформу. Но, увы, Петра Аркадьевича застрелил террорист, и… — профессор махнул рукой. — А потом грянули балканские войны, за которыми пришла и мировая война. Германия с Австро-Венгрией против Англии, Франции и России. Потом к ним присоединились Соединенные Штаты, и…