И вот это-то трогает до слез! Это близко каждому: жена, мать, дети. О них вспоминают в предсмертную минуту. А остальное – агитка!

Песню подхватили все. Когда Маруся пела о погибшем казаке, у нее на глазах появились слезы. Все это абсолютно точно свидетельствовало, что именно это первоначальный текст песни, а не более поздняя переделка советского варианта.

«Как это делается, мы знаем, – подумал Николай, – сами таким занимались для студенческих капустников. Берется один текст и меняется на другой, главное – в размер попадать. А тут и менять мало что надо, казаков – на юных бойцов, японцев – на белогвардейцев, и все по большому счету».

Он вспомнил, как вместе с друзьями, как и он, не имевшими никакого поэтического таланта, написал пьесу для художественной самодеятельности на размер Шекспира и похабные вирши на размер пушкинской «Сказки о царе Салтане».

– А про любовь вы совсем не поете, Николай? – прервала свое молчание великая княжна.

– Могу и про любовь, – улыбнулся ей Николай.

– Господи, хорошо-то как, – сказала, дослушав его до конца, Маруся. – А еще?

– Можно и еще! – сказал Николай и запел трофимовскую песню «За окошком снегири греют куст рябиновый».

Увидев, как нахмурилась Александра Александровна, он подумал, что песня об адюльтере, о том, как женатый мужчина ночует с другой женщиной, наверное, не совсем привычна. Сам-то адюльтер в порядке вещей, но вот петь об этом, видимо, не принято. Ну а когда он спел про «ее глаза, словно море, синие», Николай и вовсе пришел в ужас. Он поднял голову и увидел как раз два больших синих глаза, не мигая смотревших на него. Не в силах от них оторваться, он допел до конца и, желая реабилитироваться, перешел к своему любимому Визбору.

«Господи, что я пою? – внутренне возопил он, видя, как Машины глаза подергиваются пеленой слез. – Это же про нас, она же сейчас заплачет! А там дальше еще и про самолет, будь он неладен».

Выбросив куплет про самолет, отчего песня стала какой-то куцей, Николай прервал ее на полуслове и со словами «Извините, дальше забыл» запел другую. Запел на автомате ту песню Визбора, которую обычно пел в связке с «Солнышком», и тут же понял, что это вообще полный трындец.

Он пел в полной тишине, не видя уже ничего, кроме Машиных глаз. Он понимал, что петь эту песню нельзя, но уже не мог остановиться. Он не видел сочувственных глаз Маруси, Деллинсгаузена и Попова, растерянных лиц Пепеляева и Брусенцова, вконец рассердившейся Теглевой, он ничего не видел, кроме ее глаз.

Это была великая песня о любви. И она завораживала всех присутствующих. Так здесь о любви еще не пели, так искренне, просто и так по-домашнему нежно. Он пел любимой женщине, и невидимые нити тянулись от его души к ее душе, и для них двоих уже не было ничего вокруг: ни этого номера, ни гостиницы, ни Омска, ни планеты Земля.