Устинья уже пришла в себя да и к матери пришла.

– Сидите, бабы?

– Что случилось, Алексей Иванович? – Боярыня первой в себя пришла. – Никак не угодили мы тебе? Уж прости нас, баб глупых…

Боярин только рукой махнул:

– Что ты, Евдокиюшка! Угодили, да еще как! И Платон нашу девку хвалил-хвалил. Уж такая умница и разумница, и коли жребий выпадет, так быть ей царевной… не ругаться я пришел. Ты вот возьми-ка ключи да платьев новых Устинье наше́й.

– А на Аксинью, батюшка? – Устя смотрела прямо. Она-то как раз не боялась, просто мать под отцовский гнев подставить не хотела.

– А… и на Аксинью пусть! Авось и правда кому в палатах приглянется! Она ж у меня не пугало какое… и себя вести ее поучи. А то сидит, кулема!

– Хорошо, батюшка, – согласилась Устинья.

Боярин через стол перегнулся и по голове ее потрепал.

– Будь умницей, Устя, в золоте ходить будешь, на шелках спать…

– Да, тятенька.

Боярин икнул да и вышел отсыпаться. А боярыня протянула руку к ключам:

– Пойдем-ка, девочки, пока ткани отложим. А то передумает ваш батюшка завтра…

Аксинья ногой топнула:

– И мне! Устьке платья, а мне – так? Авось да приглянусь кому?! Дрянь ты, Устька!

– Я-то тебе в чем виновата?

– Ты… ты… могла бы и сказать…

Хлесткая затрещина оборвала гневную речь.

– А ну помолчи, Ксюха. – Когда боярыня Евдокия таким тоном разговаривала, ее и муж побаивался, куда уж там дочери рот открыть. – Устя для тебя что могла, то и сделала. И в палаты взять попросила, и на отбор проведет, и платьев тебе нашьют. Только вот будешь так свой дурной норов проявлять, все напрасно будет. Лебедь и в мешковине – лебедь, а ослица – она и в бархате с копытами.

Аксинья хрюкнула что-то жалобное – и бегом за дверь вылетела.