Ох, Аксинья-Ксюшенька, сестрица любимая…

Ты-то для меня была любимой, а я для тебя?

Неуж и тогда ты завидовала? И из зависти… только чему там завидовать было? Муж на меня смотрел, как на седло какое, свекровь ноги вытирала, в палатах меня в грош не ставили. Только и оставалось, что слезами уливаться.

Детей не было, счастья не было… царский венец? Так и его не стало.

А мы ведь в последний раз в монастыре виделись. Не в палатах.

И смотрела Аксинья с завистью и ненавистью. Так смотрят, только если у меня что-то есть, а у нее нет. И это что-то было важно для нее, очень важно…

Но что?

Это мне было впору завидовать.

Это мне впору было тосковать, кричать, ненавидеть… а ненавидела она. Почему?

Что я сделала не так? Что могла у нее отнять? Чем обидела?

По сей день понять не могу. И исправить… как исправить то, чего не знаешь?

Вроде бы и сейчас ничего плохого не сделала, а она так на меня злится. Не понимаю…

Матушка-Жива, направь, помоги и подскажи! Все сделать можно, знать бы, что делать нужно! А пока только молиться и остается.

* * *

– Поеду я съезжу к Заболоцким.

– Федя, и не удумай даже.

Фёдор вспыхнул было, но под взглядом Платона Митрофановича сник, а маменька и вовсе добила:

– Феденька, радость моя, ведь не нашли татя! И того, кто покушался на тебя первый раз, тоже не нашли.

– Найдут еще, – проворчал сын. – Не Устинья ж на меня покушалась?

– Это понятно. А ежели ты и ее под удар подведешь?