И заморочить, и влюбить в себя, и…

И всю жизнь, как он сам сказал, он одну Устинью любил.

Не оттуда ли ненависть Ксюхина? Когда б Устинья такое узнала, она б тоже не простила. Никогда не простила. Чтобы мужчина тебе голову морочил, а сам другую любил? Такое не простишь, не забудешь.

Но Устя-то в чем виновата?

А в том, что на свете есть, так-то.

Вспомни, Устя, монастырь. И девчонку-трудницу, которую мать во всем винила. Когда б не дочь первой родилась, а сын, муж бы и не выпил на радостях, не оскользнулся бы в сугробе, не ударился б головой и не замерз. Не пришлось бы горе мыкать…

Чем тут дочь виновата?

Тем, что дочерью родилась, не сыном. Такую жизнь несчастной девчонке устроили, что та лишь в монастыре и успокаивалась.

И Ксюха так же… хоть и невиновна Устя, а достанется ей и за себя, и за Михайлу. А делать-то что?

С Аксиньей поговорить? Объяснить, что не нужна она Михайле? А как? Что сказать, чтобы сестрица поверила? Кроме крика и лая пустого, ничего и не получится. Не поверит она, потому что верить не захочет.

С Михайлой поговорить?

Даже если время выбрать, если получится с ним увидеться, кто сказал, что прислушается он? Ему ж в этой жизни только деньги и власть нужны, он к ним лезет, и хватка у него мертвая. И не нужна ему Ксюха будет, а не отпустит. Разве что Устя еще в его паутине запутается.

И…

Не сможет Устя пока с ним поговорить. Не выдержит.

Закричит, в морду вцепится…

Ни к чему.

А делать-то что? Или ничего не делать? Пусть идет, как получится? Что Михайла сейчас сестре сделает? Да ничего, разве голову заморочит!

Что Устинья ему может сделать, сказать?

Опять ничего.

Остается только ждать. А чего дождется, бог весть. Может, бабушка приедет – хоть что прояснится? Скорее бы…