Точно – Михайла.

Ах ты ж погань подколодная! Змей ядовитый! Нашел куда заползти, пролез-таки! И Ксюхе наивной голову морочишь! А она и тает, растекается! Вот жалуется, что тяжко ей… что?!

Ах ты поганка! Это я-то тебя обижаю и утесняю?!

Ну, подожди ты у меня! Косу выдеру!

Устинья аж кулаки сжала. Сейчас бы сарай кру́гом обойти да и в дверь. А там…

Михайлу – вилами, Ксюху за косу выдрать, коли не понимает, дурища, чем играет! И ведь лепечет… неуж сама не слышит? Играют с ней! Просто играют! Как с котенком месячным!

У нее-то голосок влюбленный, а Михайле скучно. Едва не позевывает.

Нельзя шум поднимать. Нельзя.

Оставалось стоять и слушать. И Ксюхины жалобы на злобную-вредную Устинью. И Ксюхины рассказы про их семью… да что ж ты делаешь-то, дуреха?! Ты ж чужому человеку такое рассказываешь, что и близким лучше не знать! К чему ему дела отцовские? К чему ему боярин Раенский?

Так бы и треснула чем потяжелее!

А Михайла выспрашивает, интересуется… ведь не просто так!

Нет.

Нельзя ей дольше тут находиться. Не выдержит она, сейчас к двери ринется да в глаза негодяю вцепится. И не оторвут.

Развернулась Устя да и к себе, обратно.

Настасье три рубля отдала, поблагодарила, на лавку легла… у самой сна ни в одном глазу.

Михайла.

И Аксинья.

Неуж и тогда он сестренке голову морочил? А ведь мог! Еще как мог!