Я изворачиваюсь всем телом – и вижу высоко над собой, в сплошной черноте, единственную звезду. Это выход. Мне очень надо туда.

И я рвусь вверх что есть силы.

– Ох ты… растудыть-тудыть!

* * *

В бреду такое не услышишь, в монастыре – и то Устинья такой брани не слышала. А были среди монашек всякие…

Бранился как раз поп. Серьезный, осанистый… видимо, стоял он рядом с лавкой, а Устя как рванулась вперед, так и душа с телом слилась. И тело тоже вперед потянулось.

Вот она его и ударила ненароком.

А… зачем он тут?

И кадило на полу валяется…

– Не умерла я, ненадобно меня отпевать!

С другой стороны хихиканье послышалось. Устинья голову повернула – так и есть. Илюшка веселится. Как-то странно, словно бы и не хочет смеяться, а и остановиться не получается.

– Батюшка и не собирался. Испугала ты нас, вошел я в горницу, а ты лежишь. Я и к батюшке бегом… вдруг с тобой то же, что и с Веркой. Пусть хоть святой водой покропит.

Ой, как это бы от язв-то помогло! Но ведь испугался, что смог, сделал.

– Благодарствую, братец милый. Батюшка, благословите?

– Символ веры прочитай, чадо.

Отец Паисий Устинью давненько знал, да мало ли что…

– Верую во единого Бога Отца, Вседержителя, Творца неба и земли, видимым же всем и невидимым…

И прочитала, и перекрестилась, как положено, и крест поцеловала, и от святой воды не шарахнулась – батюшка дух перевел. Все-таки страшно это… когда порча, когда прямо перед тобой человек умирает от колдовства черного, а ты и сделать-то… что ты сможешь? Перекрестить? Соборовать?

Оно помогает, конечно. Только не всем и не всегда. Верке точно не помогло бы.

– Слава богу, чадо. Что случилось с тобой?