– Может, и простит. А жить где будете?

– Мишенька у царевича ближник.

– Так не у царя же! Что там ему Фёдор даст? Денег немного? Ни вотчины, ни состояния так не сколотишь, на побегушках-то.

– Он справится.

И ни малейшего сомнения в голосе. Дура влюбленная, незамутненная. На Устиной памяти таких много было. Сколько их Михайла растоптал? Бог весть. Ей и считать не хотелось, десятки и сотни. И все свято в нем уверены были.

Он же не такой, он же любит, не бросит, не подставит…

И то верно. Не такой. Гораздо хуже. Но Устя ничего сестре не сказала, понимала, что только хуже будет. Вместо этого…

– Нянюшка, ты бы короб с лекарствами взяла, да сходили, пока лекарь не придет. И Аксинья на свое «счастье» посмотрела бы, успокоилась, и ты за ней приглядишь. И то… парень пострадал, помощь ему всяко надобна.

Дарёна посмотрела на одну боярышню, на вторую…

– Пойдем, Аксинья. А ты, Устя, тут сиди.

– Да, няня.

Усте и не хотелось никуда. Она вот брата дождется, поговорит с ним, потом с отцом они поговорят. Но это уж завтра, не раньше. Может, спать лечь? Пойти помолиться, да и на боковую?

Так Устя и сделала.

Жаль, спокойного сна не получилось. Вновь и вновь выплывали ненавистные зеленые глаза, усмехались алые губы…

– Иди ко мне, Устиньюшка. Не упрямься. Может, и уйдешь ты завтра к другому, но с моими поцелуями на губах гореть будешь!

Лучше и вовсе не спать, чем так-то… тьфу, гад!

* * *

Боярин Алексей Михайлу самолично отпаивал. Лучшего вина не пожалел…

– Когда б не ты, Михайла… поджигать они шли. И масло у них было земляное, и трут, и огниво. Поджигать. Промедлили бы – все б вспыхнуло.