«Что бы вы подумали, если б эти вопросы предложены были вам французом?» – спросил я у зятя, подав ему бумагу. Он прочел и сказал решительно: «Вопросы эти предложены политическим шпионом недогадливому человеку, который может за это заплатить честью и всею своею карьерою…» – «Недогадливый – это я, однако ж я ничем платить не намерен, потому что отвечать не стану». – «Но ты должен объявить…» – примолвил он. «Вот тогда-то именно я лишился бы чести, – возразил я, – потому что вопросы предложены мне женщиною, которую я обожал до сей минуты…» – «Делай как хочешь, но я предостерегаю тебя, что это дело весьма опасное, – примолвил он, – надобно быть безумным, чтоб не видеть в этих вопросах политической цели…» Я простился с зятем и поехал к Шарлотте.

Происшествие это до того меня растревожило, что она по лицу моему угадала, что со мною случилось что-нибудь весьма неприятное. «Что с тобою?» – спросила она с беспокойством. «Садись и переговорим!» – сказал я холодно. Мы сели друг противу друга; она на софе, а я на стуле, возле столика. «Мог ли я думать, что наша дружба должна кончиться моею погибелью?..» – «Не понимаю!» – возразила она. «Что означают твои так называемые статистические вопросы?.. Шарлотта… я все знаю… все открылось!..» Она побледнела как полотно, и судорожные движения появились в лице ее. Неподвижными глазами смотрела она на меня. «Ты погубил меня!.. – сказала она тихим прерывающимся голосом, зарыдала и упала на софу, повторяя: – О, я несчастная, о, я безрассудная!..» Прибежала тетка ее, и мы вместе стали помогать Шарлотте. «Я не погубил и не погублю тебя… но, ради бога, успокойся и выслушай меня!» Чрез полчаса она успокоилась, но так изменилась в лице, как будто после шестимесячной тяжкой болезни. Видно, что она была неопытна в своем ремесле и что занялась им вопреки своим чувствам. «Без объяснений! – сказал я. – Уезжай отсюда, и дело этим кончится. Но если ты останешься здесь еще неделю, я ни за что не ручаюсь… Помни, что к России прилегает… Сибирь!» Она снова расплакалась и даже хотела смягчить меня различными софизмами, особенно надеждами поляков, благодарностью Наполеона и т. п. «Если б я не почитал Наполеона честным человеком, то при всей его славе и гениальности я презирал бы его, так как и он, без всякого сомнения, презирает каждого изменника и шпиона… Под русскими знаменами нет чужеземцев, и каждый, кто надел русский мундир, тот уже русский и должен быть верен своему государю и России. Насильно здесь не удерживают, но жить, служить в России и употреблять во вред ей чью бы ни было доверенность – это верх подлости!.. И я прошу тебя в последний раз замолчать и повиноваться безусловно моему предложению, потому что каждое твое слово есть для меня оскорбление!.. Или обратно во Францию, или в Сибирь… выбирай!..» – «Еду во Францию, – сказала она тихо и, бросив на меня самый нежный, т. е. самый убийственный взгляд, примолвила: – Но неужели мы расстанемся врагами?» – «Дружбы между нами уже быть не может после того, как ты захотела употребить ее на мою погибель и бесчестье, а вражду приношу я в жертву прежнему… Прощай – и собирайся в дорогу!..» Она хотела остановить меня, но я вырвался и стремглав побежал с лестницы… Должен ли я сознаться в слабости! Я сам заплакал и, сев в сани, велел везти себя без всякой цели на Петербургскую сторону, а потом переехал на Крестовский остров и остался там до вечера, расхаживая один по пустой дороге. Мне было жаль расстаться с Шарлоттой… досадно, что это случилось… но делать было нечего! Ночью я возвратился в Петергоф и с горя принялся за службу. Мой ротмистр удивлялся, что я не выходил из конюшни и из манежа, первый являлся на развод, не пропускал даже унтер-офицерского ученья, ни одной проездки…