«Она была прекрасная барыня, благоуветливая, и хотя не много по-нашему говорила, но всё понимала, и, верно, хотелось ей наш разговор с ее мужем о религии слышать. И что же вы думаете? Как отдернулась эта занавеса, что ее скрывала, она сейчас встает, будто содрогаясь, и идет, милушка, ко мне с Лукою, обе ручки нам, мужикам, протягивает, а в глазах у нее блещут слезки, и жмет нам руки, а сама говорит: – Добри люди, добри русски люди! Мы с Лукою за это ее доброе слово у нее обе ручки поцеловали, а она к нашим мужичьим головам свои губки приложила. Рассказчик остановился и, закрыв рукавом глаза, тихонько отер их и молвил шепотом: “Трогательная женщина!”…»568

«Она была прекрасная барыня, благоуветливая, и хотя не много по-нашему говорила, но всё понимала, и, верно, хотелось ей наш разговор с ее мужем о религии слышать.

И что же вы думаете? Как отдернулась эта занавеса, что ее скрывала, она сейчас встает, будто содрогаясь, и идет, милушка, ко мне с Лукою, обе ручки нам, мужикам, протягивает, а в глазах у нее блещут слезки, и жмет нам руки, а сама говорит:

– Добри люди, добри русски люди!

Мы с Лукою за это ее доброе слово у нее обе ручки поцеловали, а она к нашим мужичьим головам свои губки приложила.

Рассказчик остановился и, закрыв рукавом глаза, тихонько отер их и молвил шепотом: “Трогательная женщина!”…»⁵⁶⁸

Похожее умиление охватывает Марка и тогда, когда он говорит о старце Памве, прославившемся святой жизнью и безгневием:

«И теперь вам не скажу, всё это было во сне или не во сне, но только я потом еще долго спал и, наконец, просыпаюсь и вижу: утро, совсем светло, и оный старец, хозяин наш, анахорит, сидит и свайкою лыковый лапоток на коленях ковыряет. Я стал в него всматриваться. Ах, сколь хорош! ах, сколь духовен! Точно ангел предо мною сидит и лапотки плетет, для простого себя миру явления»569.

«И теперь вам не скажу, всё это было во сне или не во сне, но только я потом еще долго спал и, наконец, просыпаюсь и вижу: утро, совсем светло, и оный старец, хозяин наш, анахорит, сидит и свайкою лыковый лапоток на коленях ковыряет. Я стал в него всматриваться.

Ах, сколь хорош! ах, сколь духовен! Точно ангел предо мною сидит и лапотки плетет, для простого себя миру явления»⁵⁶⁹.

Тонкость чувств, в том числе эстетического, делающего героев экспертами в иконописи, – конечно, не центральная тема рассказа, но для Лескова ценная, как и проступающая здесь мысль, что именно религиозность всякого человека, независимо от воспитания и образования, утончает душу. Возможно, еще и поэтому «Запечатленный ангел» понравился «и царю, и пономарю»⁵⁷⁰. Даже Достоевский в «Дневнике писателя» посвятил ему отдельный разбор, несколько раз назвав «прекрасным», и отметил, что «особенно выдаются в рассказе беседы раскольников с англичанином об иконной живописи»: «Это место серьезно хорошо, лучшее во всём рассказе». Но и от упрека Федор Михайлович не удержался: автор, по его мнению, завершил повествование «довольно неловко», а кроме того, «кажется, испугался, что его обвинят в наклонности к предрассудкам, и поспешил разъяснить чудо»⁵⁷¹, прозрачно намекая, что финал, в котором староверы обратились в официальное православие, был, видимо, продиктован идеологическими соображениями – текст публиковался в правоверном катковском издании.