В прикаспийскую степь, где томится в плену Иван Северьянович, Лесков собрал, помимо татар (на самом деле казахов), и православных, и иудеев, и даже двух непонятных восточных людей, вроде бы из Хивы, которые уверяли, что поклоняются индийскому богу Талафе. Встретился Ивану в степи и «чувашин», который предложил ему свой «символ веры»: «…всё бок: и солнце бок, и месяц бок, и звезды бок…»⁵⁸¹ С особой силой эта полиэтничность, мультикультурность засверкала в публицистике и прозе Лескова 1870-х годов.

За его толерантностью и интересом к чужим верам и культурам стояло не только христианское приятие ценности любого человека, но и врожденный артистизм. Не как мыслитель – как артист любил он эти многоцветные и бесконечно разнообразные узоры мира: стройную кобылицу, «глазок полненький, ушки сторожкие», которая летит точно лебедушка; серебряное море ковыля; древнюю икону Спаса «с крылами тихими, в виде ангела»; любил, однако, и молодую цыганку, что, как «яркая змея, на хвосте движет и вся станом гнется»⁵⁸².

Глава шестая Проповедник

Глава шестая

Проповедник

Лошади, почуяв поворот к дому, сделались еще ретивее и мчали нас во весь дух, так что мы беспрестанно просили сидевшего на козлах монаха, чтобы он ехал тише, о чем он и сам заботился, но не успевал.

– Не сдержишь, – говорил он, закусывая губы и совсем опрокидываясь на нас спиной.

– Они у вас, верно, много стоят, ваши кони.

– Нет; какое стоят: это рабочие. Крепорылые такие лошади… Ишь-ишь, прут как!

Драка в Ревеле

Драка в Ревеле

Наступили семидесятые годы – не такие бурные, как шестидесятые, но всё еще заряженные энергией перемен. Они катились под марш военной реформы, под музыку набирающего силу Чайковского и сумрачные песни репинских бурлаков, впрочем, почти исчезнувших к концу десятилетия с берегов Волги из-за активного строительства железных дорог.

Новая эпоха породила множество писателей второго ряда и критика-народника Николая Михайловского. Они уже не пытались объяснить мир, опираясь исключительно на силы разума. Рационализм, тяга к экономическим толкованиям всех жизненных явлений вдруг потрескались и заржавели, сквозь трещины пробились ростки нового идеализма и внимания к эстетическому измерению искусства. Началась «борьба за индивидуальность» (так называлась программная статья Михайловского), то есть за человечность, за «права личности» на сложность – изменения, развитие, неоднозначность.