Утомясь, он пересел из рабочего кресла на любимую оттоманку, взял в руки первую попавшуюся книжку – последний номер «Вестника Европы». Раскрыл и сейчас же захлопнул: не Парнас, а Лысая гора! Пять-шесть калек – вот тебе и современная литература.
Глянул в окно – дождя не было. Не пойти ли перед обедом прогуляться в Таврическом? Горьковатый осенний запах, вид летящей с небес листвы обычно погружали его в хандру, но сегодня он так славно поработал, значит, и грусть будет приятной…
Внезапно в дверь позвонили.
Кто еще там? Для посетителей рано.
Открыть дверь некому: Пашетта еще не вернулась с рынка, Елена с утра отпросилась по родственным делам, Варенька в школе. Он сразу же почувствовал себя измученным, старым. Тяжко вздохнул, поднялся, пошел отпирать.
И будто темным пламенем полыхнуло в лицо. На пороге – казачка, смуглая, костистая, немолодая. Глядит просительно и зорко, так и пьет тебя черными глазами, а на дне древесная гнилая труха. Но одета гостья нарядно, будто собралась на праздник: шугай[156] парчовый, коралловый, вышит бело-розовыми райскими цветами, широкая штофная юбка. На боку пришпилена маленькая стальная коса на золотой цепочке. Только вот зубы – гнилые, черные, посетительница кое-как заслоняет их белым платочком и просится, просится войти.
– Пусти, голубчик, издалека приехала, привезла тебе медовые груздочки и точеное яблочко.
Узнал наконец Лесков гостью, похолодел.
– Рано пожаловала! Вон!
Захлопнул дверь. Схватясь за сердце, пошел слабыми ногами в комнату. Жутко, дико. Рассказать – не поверят.
Нет, не готов.
Теперь он всё время думал о
«Я вижу, что я просто запутался телесных мук: на то, что “после смерти”, я смотрю с верою и без страха, но “мук рождения” в иное бытие страшусь… Тут “надо отдаться”, и кончено! Внутри есть какое-то убеждение, что самое страшное уже претерпено, и дай Бог так!»967
«Я вижу, что я просто запутался телесных мук: на то, что “после смерти”, я смотрю с верою и без страха, но “мук рождения” в иное бытие страшусь… Тут “надо отдаться”, и кончено! Внутри есть какое-то убеждение, что самое страшное уже претерпено, и дай Бог так!»967
В декабре 1889 года Лесков написал Суворину, что должен бы умереть в этом году, но если этого не случится, непременно умрет в 1892-м: «Есть такое показание»968. В преддверии указанного срока, не сомневаясь в своем скором уходе, вернул Суворину его письма. Но год почти закончился, а он всё жил. В декабре 1892 года Лесков написал «посмертную просьбу», в которой заклинал своих близких похоронить его по низшему разряду, без почестей и надгробных речей.