История с арестом шестого тома стала продолжением цензурных запретов, под знаком которых прошли все последние годы жизни Лескова. Запретам подвергались в основном те сочинения, в которых он касался церковных тем.

В 1884-м в «Газете Гатцука» оборвалась публикация «Заметок неизвестного», остроумно и с отвращением высмеивавших лицемерие и ханжество духовенства. В следующем году светская и духовная цензуры запретили лесковскую статью о неоправданно жестких правилах церковного развода «Бракоразводное забвение (Причины разводов брачных по законам греко-российской церкви)»; уже набранная, она была изъята из «Исторического вестника». В 1886-м Санкт-Петербургский цензурный комитет не дал разрешения на печатание «Повести о богоугодном дровосеке», сочтенной антицерковной. В 1888 году редакция журнала «Русская мысль» без ведома автора отправила его повесть «Зенон Златокузнец» в духовную цензуру, и она запретила публиковать повесть.

Что испытывает писатель, когда его перебивают на полуслове, когда запрещают или сжигают его книгу? Ему кажется, будто казнят его самого.

Лесков перестал подниматься по лестницам – не мог, ходил в просторной блузе, чтобы легче дышалось. Всегда теперь ждал ее. И очень надеялся, что глаза у нее и в самом деле кроткие.

В то утро он чувствовал себя лучше обыкновенного. После легкого завтрака сразу сел за работу. Хотелось успеть побольше до обеда, к вечеру ожидались посетители. Теперь они тянулись к нему плотным потоком, как к хорошему доктору или «Пержану»[155] (свят, свят, терпеть его не мог!): дамы бальзаковского возраста, генералы, студенты, барышни с глазами-вишнями, купцы в высоких сапогах, начинающие авторы с пахнущими луком рукописями под мышкой, писательские вдовы, священники. Для многих он и стал почти пастырем – к нему шли за советом, поддержкой, протекцией, и он охотно наставлял страждущих на истинный путь, бывало, и помогал.

Писал он в тот день, как всегда, нервно, быстро: водил пером по бумаге, заносил слова на любимые четвертушки, внезапно бросал перо на стол. Закрывал лицо руками, точно отчаявшись поймать ускользающую мысль. Сидел неподвижно. И снова строчил, и опять прерывался. Сжимал ладонями голову, ударял пальцем по столу, смеялся. Поднимался и, погруженный в раздумья, мерил большими шагами кабинет, не видя, не слыша ничего, кроме речи героя; произносил монолог вслух, садился и записывал. Снова был молодым, бодрым⁹⁶⁶.

Сколько раз он давал себе зарок не писать! Зачем? Кому это нужно? Для чего? Опять становиться посмешищем в глазах «Лампадоносцева» и Тертия Филиппова, мишенью для желчных насмешек Буренина? И всё-таки не выдерживал, снова садился за стол. Неодолимый соблазн!