Анатолий Рыбаков в мемуарном «Романе-воспоминании» передает свои ощущения об этом времени, когда он учился в институте и его исключали из комсомола.

«Большинство студентов безлики. Масса пассивная и безропотная. Энтузиазм? Был энтузиазм толпы: все навалились — и я навалюсь, все одолеют — и я одолею. Самое страшное — безучастность к чужой судьбе.

Меня исключали из института на общем собрании, я стоял на трибуне и видел перед собой ряды людей, смотревших на меня без всякого сочувствия, но с любопытством: зрелище!

В виновности моей не сомневались. Зря на трибуну не вытащат, зря такое обвинение не предъявят. Нам не предъявляют, на трибуну не вытаскивают. А его вытащили! Вот как вмазывают, как лупят! Умеют ребята! Им не попадайся! А он чего-то вякает… Потеха! Никто слова не сказал в мою защиту, кроме декана Абола и студента Рунушкина».

Но дальше следуют еще более важные слова, поскольку здесь Анатолий Наумович формулирует: «Это равнодушие к людям, к чужим судьбам обернулось массовой жестокостью, стало знаменем эпохи, обездушило наш народ, обесценило человеческую жизнь, позволило Сталину истребить десятки миллионов людей, расстрелять, сгноить в лагерях, уморить голодом, сжечь в пекле войны».

Равнодушие «трудящихся масс» позволило Сталину сначала провести раскулачивание с последующим голодомором. Потом геноцид с весьма промышленным, я бы сказала, уничтожением населения: со рвами, книгами учета и газовыми камерами — задолго до Освенцима. Равнодушие стало символом той эпохи, которая отзывается эхом и в наши дни.

Сажают — значит так надо, за дело ведь?

Расстреливают? А что, мы еще должны их по тюрьмам кормить? Пусть сами червей кормят!

Равнодушие до такой степени, что даже вопли из-за границы, призывы Ватикана, Далай-ламы, либеральная пресса, высказывания нобелевских лауреатов, призывы мировых организаций — ничего не доходило до советских мозгов, до сознания оболваненных людей с партбилетами, с утопической и весьма опасной идеей добиться своего даже за счет пыток и казней.

А значит, как же было не появиться специалистам в этой отрасли?

Когда общество и власть нуждается в палачах — появляются палачи.

Мы пока оставим Александра Косарева — с его размышлениями о жизни, тоской по родным и поздним раскаянием из-за слепой веры Сталину — в тюремной одиночке Военной тюрьмы в Лефортово зимой 1939 года.

Оставим моего деда, хотя именно сейчас, через время, так хочется взять его за руку, чтобы ему не было так страшно сидеть одному, чувствовать, как саднят раны после побоев. И не заснуть, если даже ночью слышны вопли о пощаде избиваемых людей…